– Вообще-то да. Тут вы верно подметили. Ничего не скажешь. А сколько ему лет?
– Горецкому? Двадцать семь. Я понимаю... Конечно, между нами не могло быть ничего... долговечного. Он несколько раз пытался уйти в общежитие, но я удерживала его. Вы, может быть, не представляете, что значит жить в Поселке... С одной стороны Пролив, с другой – сопки. А если еще начнется буран, если он тянется день, второй, третий... И ты в доме одна – сегодня, завтра, через год... Я люблю Поселок, сопки, Пролив, но ведь не всякая любовь бывает счастливой, верно? – Нина пытливо посмотрела на Белоконя, надеясь найти в нем если не сочувствие, то хотя бы понимание.
«За эту ночь она постарела больше, чем за последние два года, – подумал Панюшкин, отметив ее красные от бессонницы глаза, бесцветные губы, пальцы, без конца перебирающие платок. – Она пришла на допрос словно для того, чтобы отдать кому-то последний долг, выполнить последнюю обязанность. Неужели этого подонка можно так любить! Хотя... Это все, что у нее есть. Я не в счет – я начальник, друзья тоже не в счет – они разлетятся, как только состыкуемся. Лишь благодаря Тайфуну они еще здесь, но все уже списались с конторами, трестами, организациями...»
Белоконь не спеша закончил фразу в протоколе, поставил точку. Его крепкие, румяные щеки, упругий подбородок, крутой лоб, всегда готовые к улыбке глаза – все изображало понимание и сочувствие.
– И вы не хотите уехать отсюда? Из этой волчьей ямы, из медвежьего угла, от собачьего холода?
– Куда? – спросила Нина. – Кто ждет меня? Где? А здесь... Я прожила с этими людьми несколько лет и... И не хочу расставаться. Все, конечно, разъедутся, но это будет не самый счастливый мой день. А Виктор... Он мне нужен больше, чем я ему. Пустыми надеждами не тешусь, знаю, что все скоро кончится. Да, наверно, уже кончилось. – Она посмотрела на следователя сухими блестящими глазами.
– Ну а Горецкий?
– Виктор многое перенес в жизни, еще в школе остался без родителей. Он до сих пор чувствует себя школьником, которому на каждой переменке нужно отстаивать себя. Странно, я учительница, а он терпеть не может учителей. Воспоминания у него об учителях... неважные. Подковырки, насмешки... Наверное, у них были для этого основания, учился он плохо. А соученики, видя такое к нему отношение, почли за хороший тон быть солидарными с учителями. Как бывшему педагогу, мне кажется, что все началось с этого. Скажите, Виктора посадят?
– Пока не знаю наверняка, не со всеми говорил, но ведь он ударил человека ножом! Представляете? Это же совсем ошалеть нужно! Мне говорили, что этот Лешка Елохин, которого он ударил, не злобный, не насмешник...
– Да, он хороший парень.
– Нина, вы знаете, что вашего сожителя...
– Кого-кого?
– Сожителя, – спокойно повторил Белоконь.
– Боже, слово-то какое! – Нина посмотрела на следователя с осуждающим изумлением, будто и мысли не могла допустить, что он такие слова знает.
– Да, слово неважное, – согласился Белоконь. – Но нет в законодательстве любовников, любовниц, невест, а вот сожитель, сожительница – есть... Конечно, нехорошо получается. Будто закон любовь в расчет не берет, а вот блуд, похоть и прочее – берет. Я лично с этим не согласен, но что делать! Панюшкин вон тоже кое с чем не согласен, а ничего, тянет лямку. Так вот, Горецкого и Юру Верховцева нашли в разных местах... Чем вы это объясните?
– Думаете, Виктор бросил Юру? Не верю. Этого не может быть. У Виктора очень развито чувство солидарности... если можно так выразиться. Пойти на явную подлость... Нет.
– Даже без свидетелей?
– А разве подлость перестает быть таковой, когда о ней никто не знает?
– Вообще-то да... – согласился Белоконь. – Тут я маху дал. Ну ничего, потомки об этом знать не будут, поскольку в протокол я этого не занесу. Своя рука – владыка, – улыбнулся он. – У меня больше вопросов нет.
Нина поднялась, посмотрела на Панюшкина, как бы ожидая его разрешения уйти, оглянулась на Шаповалова и направилась к двери. И, уже взявшись за ручку, обернулась.
– Значит, посадят все-таки Виктора? – спросила она.
– Это решит суд, – сказал Белоконь сухо. – Но если вы, Нина Александровна, хотите знать мое личное мнение, то ваш сожитель схлопочет порядка двух лет. Могу вам обещать, что сделаю все от меня зависящее, чтобы он эти два года получил сполна. Если же мне удастся доказать, что он бросил парнишку на Проливе в беспомощном состоянии, то этот срок удвоится. Если же окажется, что он еще и совершил покушение на Большакова, то срок может удвоиться еще раз. Вопросы есть?
– Нет, – тихо ответила Нина. – Больше вопросов нет.
«Красивая девушка, ничего не скажешь, – подумал Панюшкин, глядя на Анну Югалдину. – Настоящая здоровая, несуетная красота». Наверно, можно представить более правильный нос, глаза, фигуру, но у Анны все было так подогнано, что уже одно безукоризненное сочетание создавало красоту. Она понимала, что представляет собой силу, вполне соразмеримую с талантом, должностью, властью, более того, она знала, что выше всего этого, что при столкновении с ней могут полететь вверх тормашками власть, должность, талант. И будто жаждала помериться силами, искала столкновения, заранее уверенная в своей победе, в своем превосходстве.
– Сколько вам лет, Анна? – спросил следователь, и Панюшкин не мог не отдать должное его проницательности. Начальника строительства Белоконь с первых же минут знакомства начал называть на «ты», а к ней, девчонке, едва увидев, обратился на «вы». И это было справедливо.
«Присмирел Белоконь, присмирел» – усмехнулся Панюшкин.
– Смотря что иметь в виду... – Анна, склонив голову набок, с любопытством рассматривала следователя.
– Я ничего не имею в виду. Просто спрашиваю, сколько вам лет. Мне цифирь в протокол поставить надо.
– А-а, тогда восемнадцать. Скоро будет девятнадцать. В феврале. Если задержитесь на месяц, можете поприсутствовать на дне рождения.
– Поприсутствовать, но не более?
– А чего вам еще захотелось? Поздравить не возбраняется, подарок вручить тоже, думаю, можно. Николай Петрович, ничего, если я приму подарок от следователя?
– Ежели хороший, то чего же, можно.
– Вы работаете в столовой, рабочей, верно? – спросил Белоконь.
– Смотря что иметь в виду, – Анна засмеялась. – Я действительно работаю в столовой. В рабочей столовой. Но не рабочей. Я заведующая этой столовой. Директор. – Она быстро взглянула на Панюшкина.
– Какой же у вас директорский стаж?
– Один день. Но ведь протокол вы заполняете сегодня? Вот и пишите... Должность – директор столовой. А кем буду завтра, не знаю. Возможно, следователем. Николай Петрович, я могу быть следователем?
– Нисколько в этом не сомневаюсь.
– Завтра вы следователем не будете, – сказал Белоконь, – это уж точно. Но послезавтра... Кто знает.