– Это зависит от многих обстоятельств... – замялся Белоконь.
– Не надо! – перебила его Анна. – Это зависит только от вас и ни от кого больше. Я же не спрашиваю, что предписывает вам закон. Я спрашиваю, как поступите вы лично. От каких таких многих причин и обстоятельств зависит ваше решение? Вы думаете, что я жду от вас ответа? Не страдайте и не майтесь. Ответа не жду. И отвечать не надо.
– Почему? Вы же сами спрашиваете... – растерялся Белоконь.
– Ведь вы не ответите честно и искренне. Вы при исполнении, вам не положено.
– Ну это вы напрасно, Анна! Я вполне могу ответить откровенно. Для меня это действительно зависит от многих обстоятельств.
– С чем я вас и поздравляю. Значит, существуют на белом свете обстоятельства, которые оправдывают подлость? Значит, есть причины, которые могут вынудить вас подражать подонку, если кто-то очень уважаемый увидит в этом некую высшую целесообразность? А, Иван Иванович?
– Знаете, Анна, как называется ваша позиция? Юношеский максимализм.
– Это хорошо или плохо? Николай Петрович, как вы думаете – это не очень плохо, если я стою на позициях юношеского максимализма? Меня не стоит за это привлекать к ответственности?
– Что ты! Это прекрасно. За ним стоит отрицание приспособленчества, за ним свежесть чувств, безоглядность и бесстрашие в отстаивании собственных убеждений, справедливости...
– А что есть справедливость? – перебил Белоконь. – Кто это решает?
– Разумеется, правосудие! – рассмеялся Панюшкин. – Но если человек, отстаивая справедливость, допустит некоторый перегиб, то, право же, его ошибка простительна. Ведь за его действиями не корысть, не расчет. Все-таки это, как мне кажется, может быть оправдывающим обстоятельством.
– Вы обронили неосторожное словцо, Николай Петрович. Это словцо – перегиб. Как далеко зайдет человек, стоящий на позициях юношеского максимализма, в отстаивании своей справедливости? Где допустимый предел? Не совершит ли он во имя возмездия куда более страшное преступление, нежели то, за которое он жаждет наказать кого-то?
– Вы тоже обронили словечко, Иван Иванович, – усмехнулся Панюшкин. – Вы сказали «в отстаивании своей справедливости». А мы говорим не о своей личной справедливости. Ведь и вы тоже с помощью законов, кодексов, многочисленных правовых служб отстаиваете не свою справедливость, верно?
– Двое на одного, да? – закричал Белоконь. – И это вы называете справедливостью?
– Николай Петрович, он просит пощады, – сказала Анна. – Простим его. Он еще не потерян для общества, может принести пользу. Он еще не стар, он исправится.
– Вот за это спасибо! Больше всего я боялся показаться вам старым.
– Я готова назвать вас даже молодым, если это доставит вам радость.
– Да? – Белоконь с минуту неотрывно смотрел на Анну, выпятив губы. – Знаете, Анна, в чем ваша сила, слабость, опасность и вообще особенность?
– Понятия не имею. Я, конечно, догадываюсь, почему на меня прохожие оглядываются, но хотелось бы знать точку зрения и правоохранительных органов. Так в чем же моя особенность?
– В непредсказуемости.
– Это хорошо или плохо?
– Вот пусть ваш верный оруженосец и союзник Николай Петрович Панюшкин скажет. Хотя я знаю наверняка – он скажет, что это хорошо. Если я побуду здесь еще пару дней, то, пожалуй, соглашусь с ним.
– А вы намерены побыть у нас еще пару дней?
– Побыть-то побуду, – непритворно вздохнул Белоконь. – Но я знаю, чем мне это грозит. Я запишусь в отряд ваших поклонников и в порыве ревности совершу что-нибудь непредсказуемое.
– Вы чувствуете себя способным на это?
– А что я – рыжий? – вздохнул Белоконь.
– Где сейчас Югалдина? – спросил я Панюшкина после очередного тоста в его московской квартире.
– Анна? – встрепенулся он. – О, у нее все прекрасно! Каждый Новый год получаю от нее самую лучшую поздравительную открытку, какую только можно купить в магазинах Корсакова. Со Званцевым она прожила не то два, не то три года. Разошлись. Полагаю, по ее инициативе. Он очень переживал. Одно время крепко запил. Не поверишь – Званцева под заборами находили! Получил кучу выговоров, понизили его в должности, но потом выправился парень, восстановил прежние позиции. Вряд ли можно сказать, что он женился на ней по любви. Он полюбил ее потом, через год, может, через полгода. Они остались на Острове, на какой-то стройке, жили вместе, хорошо жили. Потом у них что-то произошло. Он ведь как личность маленько послабше ее будет, Анна – натура более цельная и... и на предательство неспособная. Я так полагаю – где-то Володя промашку дал, слабинку допустил... Может, по части женского пола, может, поступок какой некрасивый сделал... Анна очень порядочный человек, прямо-таки у нее какая-то болезненная порядочность. Видно, это результат той славы, которую ей устроили на Проливе Ягунов и прочие.
– Она опять вышла замуж?
– Да! – радостно воскликнул Панюшкин. – У нее отличный муж. Капитан дальнего плавания. После развода с Володей она подрядилась на большой морозильный траулер и ушла на полгода в море. Там и познакомилась со своим будущем мужем, он тогда плавал каким-то десятым помощником капитана. Но вырос. Думаю, не без ее помощи. Двое детей у них, ко мне в прошлом году заезжали. Да, были здесь, за этим столом, я их настойкой клоповки угощал. Отпуск у моряков длинный, они полгода по Европе колесили, вот и заехали, не забыли старика. Какой у нее муж! Борода лопатой, захохочет – за стол хватаешься, чтобы, не дай бог, не свалилось чего! Пошли мы с ним по Москве прогуляться и перебежали улицу не там, где положено, не поверишь – машины его объезжали, будто он кран какой!
...Главный инженер Званцев познакомился с Анной Югалдиной как раз за год до Тайфуна. Направляясь в контору, он обратил внимание, что навстречу идет девушка в красной капроновой куртке и резиновых сапогах. Сапоги были не казенные, не те, что связками валялись на складе. Даже на расстоянии чувствовалось, насколько они легки и удобны. Поняв, что девушка идет к нему, он невольно откашлялся и заволновался.
– Скажите, вы и есть главный инженер? – спросила девушка.
– Я и есть, – Званцев без надобности поправил тяжелые квадратные очки. – Это хорошо или плохо? – Он отважно посмотрел в шалые глаза девушки, и его уверенности заметно поубавилось. Была в ее улыбке, в манерах убежденность в какой-то своей правоте. Впрочем, выражение ее лица можно было истолковать и иначе: о человеке, с которым говорит, она знает то, в чем он даже себе не признается. С первых же минут Званцев ощутил неуверенность, будто был в чем-то виноват перед этой девушкой.
– Никогда бы не подумала! Я уж решила, что меня разыгрывают, – она придирчиво осмотрела Званцева, словно на всю жизнь хотела запомнить, какие они бывают, эти главные инженеры.
– Так хорошо или плохо, что я главный инженер? – спросил Званцев, с ужасом чувствуя, как его голос вдруг приобрел чуть ли не заискивающий тон.