– Было, – кивнула Касатонова.
– Случайные слова часто оказываются самыми верными. Ваша повестка так и не пригодилась. Не успела я воспользоваться приглашением. Юрий Михайлович опередил меня и сам заявился в мою квартиру.
– Изменились обстоятельства, – смешавшись, сказал следователь. – Елена Ивановна... Есть несколько вопросов. Не возражаете?
– А мне позволено возражать?
Юшкова села на стул в сторонке, закинула ногу на ногу, осмотрелась.
– Тогда начнем.
– Сигареткой угостите, Юрий Михайлович?
– Прошу, – Убахтин вышел из-за стола, протянул Юшковой пачку сигарет и, когда она взяла одну, поднес зажигалку. – Может быть, это не столь роскошные сигареты, как те, к которым вы привыкли, но, как говорится, чем богаты, тем и рады.
– Ваши дороже, – сказала Юшкова.
– А ваши в доме убитого.
– Как я понимаю, разминка закончилась?
– А она и не начиналась. – Убахтин почему-то сделался раздраженным, причем Касатонова даже не заметила перехода – что-то в словах Юшковой, в ее поведении его зацепило, что-то вывело из себя, но что именно, понять было невозможно. – Несмотря на тщательную уборку, которую проделал убийца, в квартире Балмасова обнаружены отпечатки ваших пальцев.
– Я была в этой квартире.
– Отпечатки пальцев обнаружены на пульте, зажатом в руке Балмасова. Мертвого Балмасова. Значит, это совсем свежие отпечатки. Отпечаток вашего пальчика мы нашли на кнопке выключения телевизора. То есть он возник там уже после смерти Балмасова.
Юшкова затянулась и, выпустив дым к потолку, продолжала сидеть, не проронив ни слова.
– В связи с этим вопрос... Вы были в квартире Балмасова в ночь убийства?
– Была.
– Вы видели Балмасова живым?
– Видела.
– Вы видели Балмасова мертвым?
– И мертвым тоже видела.
– Это вы убили его?
– Нет.
– А кто?
– Не знаю. Но я уверена, что вы найдете убийцу. Его следы в ваших руках.
– Не сомневаюсь. В вашем доме был пистолет?
– Да, его подарил Балмасов моей дочери.
– Где сейчас этот пистолет?
– Я его выбросила.
– Почему?
– Чтобы не было соблазна пустить в дело.
– А такой соблазн был?
– Скажем так – посещал. Как и каждого нормального человека.
– Вы считаете, что пустить пистолет в дело – это нормально?
– Я говорила о желании пустить его в дело. Так вот, желание – это нормально.
– Но вы подавили в себе искушение?
– Да нет, все было гораздо проще, – Юшкова глубоко затянулась, раздавила окурок о пепельницу. – Я опоздала.
– Куда вы опоздали? – терпеливо спросил Убахтин.
– Опоздала пустить его в дело.
– А намерение было?
– Не твердое, не окончательное... Но что-то такое корячилось в душе. Знаете, какие слова за последние дни зацепили меня больше всего? Когда дочь спросила, сколько мне светит... Она не сомневается в том, что это я убила Балмасова.
– Я тоже не сомневаюсь, – сказал Убахтин без выражения.
– Вам по должности положено, вам убийца нужен.
Убахтин молчал некоторое время, вертел шариковую ручку на столе, смотрел в окно, потом наконец повернулся к Касатоновой:
– Екатерина Сергеевна, может быть, вы хотите задать какой-нибудь вопрос?
– Скажите, Елена Ивановна... Балмасов... Каким он был при жизни? Неряха, грязнуля, шалопай, пижон, этакий джентльмен...
– Последнее, пожалуй, ближе всего к действительности. Но, сами понимаете, это касалось только манеры поведения, манеры одеваться, манеры общения. Вообще это касалось только манер. И не более того. По сути своей он остался тем, кем был всегда, – торгаш.
– И второй вопрос... Вы сказали, что были у него в тот вечер... Зачем вы к нему приходили?
– Хотела поговорить о дочери.
– Поговорили?
– Да.
– Разговор получился?
– Нет.
– Перед тем, как прийти к нему... вы позвонили? Предупредили о своем приходе?
– Да, конечно. Я ведь должна была убедиться, что он дома, что он хотя бы откроет мне дверь.
– Вы делали уборку в его квартире? Я имею в виду ту самую ночь?
– Да.
– Зачем?
– По привычке, – Юшкова усмехнулась. – Вы хотите другого ответа... Могу ответить иначе... Я делала уборку, чтобы скрыть следы своего пребывания. О пульте не подумала. Мое упущение. Следы всегда остаются, да? – повернулась она к Убахтину.
– Совершенно с вами согласен. У меня больше вопросов нет. Пока нет.
Убахтин нажал неприметную кнопку на столе, вошел конвоир и увел Юшкову в камеру.
– Что скажете, Екатерина Сергеевна?
– Мне кажется, ей нравится быть арестованной, подозреваемой, обвиняемой.
– Не понял? – Убахтин вскинул клочковатые брови.
– Юрий Михайлович! Такая уж это редкость? Человеку иногда нравится переносить страдания, особенно если они незаслуженны. Он этим как бы укоряет остальное человечество или, скажем, ближнее свое окружение – смотрите, дескать, как вы несправедливы, как вы низки и злобны! Ну что ж, пейте мою кровь, наслаждайтесь моими несчастьями, но не дождетесь, не дождетесь от меня ни стона, ни плача. И о пощаде просить не буду. Спохватитесь, ужаснетесь, да будет поздно. И тогда уж имейте дело со своей совестью, перед ней оправдывайтесь, перед ней кайтесь и выпрашивайте прощения! Может быть, высшие силы вас простят, может быть, но это уж без меня, без меня. Мне кажется, у Юшковой сейчас примерно такое состояние.
Убахтин долго молчал, в упор рассматривая Касатонову, не то удивляясь ее проницательности, не то огорчаясь наивности. Потом тяжко вздохнул, будто проделал непосильную умственную работу.
– Для того, чтобы впасть в подобное состояние, дорогая Екатерина Сергеевна, надо обладать... надо обладать...
– Ну? Ну? – торопила следователя Касатонова, словно ожидая от него слов важных, может быть, даже окончательных.
– Для этого надо обладать невиновностью. Только невинный человек может заняться таким вот самоистязанием.
– Вы не допускаете...
– А разве не при вас она только что призналась в совершенном убийстве?
– Я как-то этого и не заметила, – растерянно проговорила Касатонова.
– Видите ли, дорогая Екатерина Сергеевна...
– Перестаньте, пожалуйста, называть меня дорогой Екатериной Сергеевной!