Ни Василия Степняка, ни его жены Фаины в списке не было.
Степняк понял, что у него есть еще сутки – до выдачи агентам КГБ и милиции следующей «раскладки».
Низвергнутые с высокого положения, пребываем в изгнании и ничего не можем отвечать говорящим нам: «У каждого народа есть царство, а у вас нет на земле и следа (вашего царства)».
Из письма раввина Хасдаи, сына Исаакова, лейб-медика и министра финансов при Халифе Испании Абдур-Рахмане III царю Хазарскому Иосифу Тогармскому (около 960 г.)
– Вы представляете, что такое собраться за восемь дней? Главное, нужно со всех прокатных бюро принести им справки, что я там ничего не должен. Но это ж Минск, вы представляете – два миллиона население! 28 прокатных пунктов по всему городу. А я инвалид войны и после инфаркта. То есть, я вам скажу между нами, это, конечно, наша вина, еврейская. Брали, понимаете, перед самым отъездом радиоприемник или велосипед напрокат, совали в багаж – поехал он со всеми делами в Израиль! Так несколько приемников и уехало или телевизоров – я знаю? А им же в ГБ много не надо. Им только дай зацепку! Ага, жиды, теперь мы вам дадим перцу! Гоните справки из всех прокатных пунктов! А у меня восемь дней на сборы, и это после трех лет отказа! Три года я в отказе сидел, и спрашивается: на хера я им нужен? Ну, я был завклубом. И что? Ну какая секретность у клубного работника? Отказали! И не один раз – шесть! Но я все-таки думал, что дадут же на сборы месяц! У нас в Минске всем дают тридцать дней, а я еще инвалид войны. И они официально тоже дали мне тридцать дней. Но они меня не вызывали. А вызвали, когда уже осталось два дня. Тогда они меня вызвали и говорят: вы почему не являетесь за вашим разрешением? Я говорю: а как я могу знать, что вы мне дали разрешение? Они говорят: а мы вам писали. Ну врут, конечно! Чтобы на почте пропала открытка из МВД – такого не бывает, вы ж понимаете. Просто у них на меня вот такой зуб! Потому что я в отказе тихо не сидел, нет! У нас в Минске была группа активистов-сионистов во главе с полковниками Давидовичем и Овсишером. Про Давидовича вы, конечно, слыхали – герой войны, командир полка и написал книгу «Отпусти народ мой!», ее по «Голосу Израиля» все время читают. Ну, ему за это – что вы! Звания лишили, пенсии лишили, от поликлиники открепили. У него инфаркт – «Скорая помощь» отказывается везти, такой у них приказ. Такси надо вызывать. За четыре года у него пять инфарктов, но он все равно такое им устраивал! Он и Овсищер! Овсищер, между прочим, был во время войны командиром авиационного полка, летчик-истребитель, и к самому Паулюсу летал нашим парламентером от Ставки Верховного Главнокомандования! Можете себе представить! Вот таких ребят эти идиоты посадили в отказ! Ну? Так они этим антисемитам такие фокусы устраивали – ой-ой-ой! Ничего не спускали! Как антисемитская книга – протест! Сто подписей, двести подписей, пятьсот подписей собирали! Вот эта книга была – «Осторожно: сионизм», помните? Протест! «Проповедь расизма и разжигание национальной вражды». Письмо в ООН, Брежневу и американскому конгрессу. Я тоже подписал. Сначала я боялся, честно говоря, думаю: ну как можно вот так, открыто? А потом втянулся, знаете. Думаю: а, ладно! Если я с фашистами за Россию воевал, в девятнадцать лет уже батальоном командовал, то с КГБ за Израиль тем более повоюю, правильно? И между прочим, все западные газеты наше письмо напечатали. Шум, скандал – КГБ Давидовичу и Овсищеру телефоны отключили…
Рубинчик сначала вынужденно, не столько по своей воле, сколько потому, что разговор был по соседству, прислушивался к этому монологу. За прошедшие с момента прибытия в Брест двенадцать часов он прошел все, что прошли сидевшие рядом с ним на привокзальной площади эмигранты: очередь в билетные кассы, тщетные поиски места для детей и хоть какой-нибудь информации о процедуре пересечения границы, вынужденная уплата 400 рублей грузчику Васе только за запись на завтрашний таможенный досмотр («Явреи, вы уси уедете! – вещал этот Вася, возникая откуда-то из тылов вокзала и успокаивая бурлящую еврейскую толпу. – Уси поидэтэ абы гроши! Есть гроши – поидэтэ, нэма грошей – почивайтэ!»); а после взятки этому Васе снова тщетная очередь за билетами до Вены (если ехать через Варшаву и Братиславу, там, по слухам, при спешных пересадках с поезда на поезд польские грузчики-антисемиты всю валюту отнимают и еще разбивают ваши чемоданы, чтобы вещи выпали, а собирать эти вещи вам некогда – поезд уходит!); а потом еще одна очередь на проверку сверхлимитного багажа и – уже к пяти часам, к сумеркам – последние безуспешные попытки снять на ночь комнату хотя бы для Нели и детей. И дело не столько в баснословной стоимости этих комнат, которые можно найти через таксистов, сколько в распространившихся среди эмигрантов слухах об опасности таких ночлегов у белорусов-антисемитов. У одного из эмигрантов во время такого постоя украли последние деньги, и человеку даже некогда было заявить в милицию – спешил на утренний поезд до Вены. У второго вытащили из чемоданов все ценные вещи, и он только во время таможенного досмотра увидел, что в его чемодане вместо фотоаппарата утюг, а вместо меховой шубы – драная телогрейка. У третьих детям подсыпали в манную кашу не то дуст, не то толченое стекло, а в Варшаве польские антисемиты их даже в больницу не приняли. А у четвертой семьи вообще ребенка украли…
Никто не знал, достоверны ли эти слухи, или это КГБ старается пресечь нелегальную аренду комнат жителями Бреста, или этот слух пустили обитатели коммунальных квартир, ревнивые к большим доходам владельцев частных домов и отдельных квартир. Но как только Неля услышала про толченое стекло, она сказала Рубинчику:
– Ни в какую квартиру мы не поедем, даже в хоромы!
– Но в гостиницу нам не попасть!
– Значит, будем ночевать здесь.
– На улице? Ты с ума сошла! Минус пять градусов!
–Люди ночуют, – сказала Неля и стала вынимать из багажа одежду, простыни, покрывала и одеяла – все теплое, что она, слава Богу, запихала в дорожные чемоданы. Рубинчик знал Нелин характер – если она ожесточалась, спорить с ней было бесполезно, она могла сунуть руки в огонь и держать их там из принципа. Дети, уже изрядно промерзшие, с разом засопливившимися носами, удивленно смотрели на свою мать.
– Мама, я не буду тут спать, – заявил Борис. – Я хочу домой. Дома лучше.
– Папа, а если звери придут? – спросила Ксеня.
– Я сейчас вернусь! – Рубинчик, перешагивая через чемоданы и узлы эмигрантов, решительным шагом пересек еврейский привокзальный бивуак, протиснулся сквозь толпу к закрытой двери вокзала и громко застучал в нее кулаком.
– Еще один!… – недовольно сказал в темноте женский голос.
– Сейчас по шее схлопочешь, этим все кончится. Лучше прекрати, – посоветовал второй голос, мужской.
Но Рубинчик продолжал стучать, в нем еще сохранился апломб московского журналиста, перед которым не так давно были открыты в этой стране все двери. Ну, или почти все. Наконец открылась и эта дверь, в ней стоял милиционер. Он был ростом с Рубинчика, скуластый и прыщавый, не старше двадцати пяти и с косой челкой на лбу.