– В чем дело? – сказал он. За его спиной в полутемном зале ожидания Рубинчик увидел густое скопище эмигрантов – люди спали на скамейках, на полу, на подоконниках. Но все-таки там еще было какое-то место.
– Я журналист, – сказал Рубинчик и показал свое удостоверение члена Союза журналистов. – Вы не имеете права держать детей на улице! Я хочу видеть дежурного по вокзалу!
Он не успел закончить, как милиционер стал закрывать дверь. Но Рубинчик взбешенно сунул ногу меж дверей и ухватился за нее двумя руками, не давая закрыть.
– А ведь в морду дам, – миролюбиво сказал милиционер.
– Дай! – сказал Рубинчик.
И в тот же миг сильный тычок кулаком в нос послал его в нокдаун. Рядом охнули женщины, мужской голос сказал: «Я ж говорил!» Но непонятно каким образом Рубинчик не убрал ногу из щели и не оторвал руки от дверей.
– Лучше пусти, – снова сказал ему милиционер все тем же миролюбивым тоном. – А то ще вдарю, сильней.
Чувствуя, что из носа потекло что-то теплое, Рубинчик тем не менее сказал:
– Вы не имеете права… дети на улице…
И услышал рядом голоса поддержки:
– Негодяи… Хуже фашистов… Действительно…
– Ты яврей? – вдруг громко спросил у Рубинчика милиционер, перекрывая ропот толпы.
– Да, – сказал Рубинчик. – Ну и что? Детей вы не имеете права…
– А у явреев с Богом союз, – усмехнулся милиционер. – Вот пущай он вас и греет. Пшел на фуй! – И сильным ударом ботинка в пах буквально отшвырнул Рубинчика от двери. Но не закрыл ее, а сказал ахнувшей толпе: – И цыть! Кто шуметь будет – вообще не уедет! Ясно?
Евреи тут же затихли. Какая-то красивая женщина в модной дубленке, выпустив из объятий своего золотистого эрдельтерьера, склонилась над упавшим Рубинчиком, стала носовым платком утирать ему кровь с лица, а молодая пара – конопатый здоровяк и его подруга – принесли более или менее чистый снег из дальнего сугроба и посоветовали:
– Приложите ему снег к носу. Холод сосуды закроет…
И еще несколько человек суетливо открывали свои чемоданы, доставали бинты, тампоны, йод…
Но не столько кровь из носа, сколько боль в паху не давала Рубинчику дышать, зажимая сердце тисками боли и заставляя буквально кататься по земле. Лишь несколько минут спустя он перехватил воздух окровавленным ртом и открыл глаза.
Вокруг стояли люди, часть которых он встречал еще в Москве, часть – в поезде, а часть – в брестской вокзальной толчее. Здесь были красавчик Баранов со стройной женой-блондинкой и его холостой приятель Натан Данкевич; здесь была Анна Сигал, она держала в руке платок, мокрый от крови Рубинчика, а рядом с Анной нервно взлаивал от запаха этой крови ее золотистый эрдельтерьер; здесь был конопатый сибиряк Борис Кацнельсон со своей русской подругой Натальей, в последнюю ночь они забыли о конспирации, и теперь Наталья прижимала пригоршню снега к переносице Рубинчика; здесь были бакинцы Илья и Соня Карбовские со своей мамой и влюбленным в Соню Мурадом; и здесь же были художники Григорий Израилевич Буини и Павел Коган, и бородатый кинооператор Матвей со своей по-прежнему простуженной любовницей, которую он даже тут продолжал кормить бутербродами с черной икрой, и два великана грузина-еврея братья Ираклий и Семен Каташвили, и толстяк-струнник, который мечтал попасть в Южную Африку и вез с собой гигантских размеров виолончель…
– Я же вам сказал: не надо их трогать, – сказал Рубинчику Натан Данкевич.
– Спасибо. – Рубинчик повернулся к Анне Сигал: – Я вас тоже знаю, но не помню откуда.
– Да мы тут все знакомы. По очередям в ОВИР и в посольства, – произнес голубоглазый художник Павел Коган. – А насчет Бога, так этот милиционер абсолютно прав. Если Бог нас не выдаст, то антисемит не съест…
Толпа засмеялась, послышались новые шутки:
– Это как в том анекдоте. Еврей приходит к Богу и спрашивает…
Тут пришла Неля с детьми.
– Папочка! – закричала Ксеня и бросилась к Рубинчику меж ног окружавшей толпы.
– Подожди, подожди… Не испачкайся… – И Рубинчик предупредительно вытянул руку и встал, чтобы Ксеня не вымазалась в его крови.
– Доигрался! – уничижительно сказала Неля и, встретив прямой взгляд Павла Когана, подхватила на руки сына и ушла, не поворачиваясь, назад, к своим чемоданам, на которых она соорудила для детей нечто вроде постели.
Рубинчик пошел за ней, дочка держалась за карман его куртки, говоря:
– Папа, мне тут страшно. Поедем домой. Ну пожалуйста!
Он обнял ее одной рукой.
– Ничего, дочка. Не бойся. Я же с тобой.
– А почему тебя били?
Он промолчал, он не знал, что ей сказать.
– Папа, а почему мы евреи? Я не хочу быть еврейкой, – сказала Ксеня. – Евреев все не любят и бьют.
– Не все, дочка. Есть страны, где евреи самые сильные.
– А мы туда поедем?
– Обязательно!
– А это далеко?
– Теперь уже близко.
– А тебя больше не будут бить?
– Нет, дочка. Не бойся.
Она прижалась головой к его бедру:
– Папочка, я тебя очень люблю.
Господи, подумал Рубинчик, как она повзрослела – всего за одни сутки!
Через час, соорудив из своих чемоданов нечто вроде шалаша-укрытия для детей, Рубинчики стали как все – смирившейся еврейской семьей в холодной и снежной белорусской ночи, посреди враждебной страны, которая закрыла перед ними все двери, а если и открывала их, то только для того, чтобы вырвать еще несколько сотен рублей, двинуть кулаком в нос или подсыпать ДДТ в детскую кашу.
Согревая дыханием завернутого в одеяла сына, Рубинчик вдруг поймал себя на том, что мысленно он уже давно молится Богу: «Только спаси детей! Ничего не надо – только детей! Только детей! Только детей!» – и раскачивается в такт этой молитве взад и вперед, совсем как его дед на той роковой платформе 1942 года. Кто знает, может быть, именно благодаря той молитве деда он остался жив? Рубинчик еще истовей закачался в молитве.
А рядом, в соседней группе людей, все тот же минчанин, сидя на таких же, как у Рубинчиков, чемоданах, продолжал рассказывать:
– …Но я сначала не был активистом, я же собирался уехать. А они пришли ко мне, Давидович и Овсищер, и говорят: надо нам помочь. У нас отключили телефоны, а через пару дней будет День независимости Израиля. Так мы хотим с твоего телефона позвонить в Израиль, передать Эшколу поздравление для израильского народа. Ты не боишься? Я говорю: вы хоть полковники, но и я капитан. Звоните! Только имей в виду, говорят, будут у тебя неприятности. После этого звонка – можешь быть уверен – телефона у тебя не будет! Я говорю: пожалуйста, ребята, звоните! И они позвонили премьер-министру Израиля!