– Three thousand [15] , – сказал Рубинчик.
Вообще-то, направляясь в посольство, он не собирался просить деньги. Если продать машину хотя бы за пять тысяч, то вполне можно выкрутиться и без этой унизительной ссуды. «Но с другой стороны, кто он такой, этот консул, чтобы решать, кому из нас really нужны деньги, а кому не really! Если бы он взял рукопись, я бы о деньгах и не заикнулся! Итак… Это не его деньги, эти деньги послали мне американские евреи, чтобы я вывез Борьку и Ксаночку. И будьте добры, мистер…»
Консул отсчитал в своем ящике несколько купюр и положил на стол перед Рубинчиком.
– Two thousand, – сказал он и ткнул пальцем в какую-то графу в тетради. – You have to sign here [16] .
Рубинчик расписался, взял деньги, буркнул «thank you» и вышел из кабинета. Он чувствовал себя как оплеванный. А тетради его великой Книги опять сползли под брюки прямо на ягодицы.
Придерживая их руками сквозь карманы пиджака, он пошел через приемную к наружной двери.
– Рубинчик, ваши документы! – сказала ему в спину секретарша.
Он оглянулся. Она протягивала ему его паспорт и зеленый трилистник выездной визы. На второй странице этой бумажной трехстраничной гармошки красовался свежий квадратный чернильный штамп – въездная виза в государство Израиль. С личной подписью голландского консула.
Рубинчик шагнул к столу секретарши, взял свои документы и встретился с ней глазами.
Но теперь в ее глазах уже не было никакого выражения.
Профессионалка, подумал Рубинчик. Черта с два эти ребята ее закадрят! Да и на хер она им нужна?
К черту! Который час? Нужно мчаться в австрийское посольство, там закрывают через восемь минут! А потом – в банк, менять 136 рублей на 90 долларов – максимум денег, которые разрешают вывозить евреям из этой страны. А потом…
Но по странному порыву души Рубинчик через минуту после выхода из голландского посольства тормознул свой «жигуленок» не у австрийского посольства, а возле нового телеграфа на Арбатской площади. Бросив машину под знаком «Стоянка запрещена», он быстро вошел в зал междугородной телефонной связи, шагнул в одну из свободных телефонных будок и, опустив в автомат пятнадцать копеек, решительно набрал код Мытищ и номер, который он так старательно пытался забыть все эти семь месяцев.
– Горсуд! – сказали на том конце провода.
– Варю Гайновскую, пожалуйста.
– Я слушаю… – Женский голос на том конце провода как-то обмер и осел, и Рубинчик тут же понял – она ждала его.
– Варенька, это Рубин Лев Михайлович. Здравствуйте.
Нельзя молчать, когда общеочевидной стала чрезвычайно возросшая опасность со стороны организованных сил широкого сионизма и сатанизма… Неверие и сомнение относительно всех духовных и национальных ценностей, космополитизм, распространение разврата и пьянства, чрезвычайное умножение абортов, забвение и небрежность в исполнении своего семейного, родительского, патриотического долга, лицемерство, предательство, ложь, стяжательство и другие пороки – вот чем стараются они растлить наш народ и все человечество.
Иерей Г. Петухов, иеродиакон Варсонофий, мирянин П. Фомин. Москва, Самиздат, ж-л «Вече», № 3
Очень характерен чувственно-эротический культ Девы Марии у средневековых мужчин и такой же культ Христа у средневековых женщин…
Николай Бердяев
И вот она лежит перед ним – длинное, тонкое, юное тело в лунном свете через окно. Прямые светлые волосы разметались по ее голой спине, зацелованные припухшие губы открыты, белые руки обняли подушку, а линия спины долгим и мягким изгибом проседает к узкой талии и затем круто поднимается к бедрам и снова плавно уходит вниз – к длинным, прямым и голым ногам. Спит. Ее нежное детское лицо успокоилось, а ее огромные иконно-синие глаза уже не выжигают его укором, слезами и мольбой.
Рубинчик сидел у кровати и смотрел на Варю в душевной панике. Господи, он даже представить не мог, что его любят так! Ну, были влюбленные в него девочки – краснели или бледнели при встрече, покорно, как зачарованные, приходили к нему в гостиницу и плакали при расставании. Но чтобы так, с такой безутешностью и с таким надрывом? И дернул его черт сказать ей честно, что он уезжает насовсем! Ведь такой легкий, праздничный и красивый мог состояться вечер! Он отвез ее в Тарасовку, крошечную станцию по Ярославской дороге, в маленький грузинский ресторан Амирана Ильича, где в задней комнате, о которой знают только избранные, вас обслуживают совсем иначе, чем в главном зале. Здесь вам не дают меню и не спрашивают, что вы будете есть. Нет, здесь вас встречают так, как встречают гостей только в Грузии – ставят на стол все, что есть в доме, полное меню: свежайшие овощи, зелень, сациви, сулугуни, цыплята табака, куриные потроха, шашлыки по-карски, лаваш, домашнее грузинское вино…
И они ели и выпивали, говорили о каких-то пустяках и о суде, в котором Варя работала секретарем и стенографисткой. Рубинчик излагал ей свои идеи о причинах подростковой преступности, связанной с ростом алкоголизма родителей и распада семей. Год назад он написал об этом серию громких статей, именно тогда, собирая материал, он и наткнулся на эту Варю в мытищинском суде, и она здорово помогала ему своими записями. Конечно, после этого она прочитала все его статьи («Вообще все!» – сказала она), а теперь в ресторане слушала его завороженно и тихо, сияя своими бездонными глазами древнерусской княжны. А потом они поехали к ней домой, и он обнял ее в машине, и она тут же прильнула к нему – вся, всей своей длинной и тонкой фигурой. И все было ясно, и не было сомнений в том, что это будет волшебный вечер с головокружительной сладостью первого обладания. И не в казенной обстановке какой-нибудь провинциальной гостиницы с их линялыми и вспученными обоями, а в ее, Вариной, квартире, обставленной, как оказалось, замечательной финской мебелью и украшенной африканскими масками и русскими иконами, которые ее родители собирали вовсе не из религиозного интереса, а, скорей, по моде того времени.
Но именно тут, среди домашнего уюта, Рубинчик сам все испортил. Поставив какую-то пластинку на рижский проигрыватель «Весна», открыв принесенную из ресторана бутылку «Советского шампанского» и разлив его по бокалам, он расслабленно вздохнул и сказал, глядя в доверчиво-влюбленные Варины глаза:
– Детка моя, пожелай мне удачи!
И что-то лишнее, не в масть, вырвалось при этом его голосом, и Варя испугалась, спросила:
– А что с вами?
– Нет, ничего. Просто… Ну, я не мог сказать тебе по телефону… Но… Я уезжаю не в командировку. Я уезжаю совсем.
И тут это случилось.
Наверно, с минуту она смотрела на него все расширяющимися и словно умирающими глазами, а потом вдруг упала – буквально рухнула на пол. В обморок.