Рубинчик замер.
Такого с ним еще не было никогда. Он стоял под струями воды, не веря тому, что ощущал, и холодея от ужаса и странного наслаждения.
А жаркая улитка ее междуножья продолжала медленно, властно и с ужасающей силой тянуть в себя его ключ жизни, ухватив его поперек… а в его рот вдруг впились ее губы, и ее язык вошел в него и стал повторять то, что только что делал он сам, – жадно и нежно вылизывать его десны, зубы и небо… а потом, отступая, увлек за собой его язык и стал всасывать его – все дальше и дальше, до корня, до боли!… И одновременно там, внизу, непреложная сила маленьких горячих присосок-щупалец продолжала тащить в себя его плоть…
От ужаса у Рубинчика заморозило затылок, остановилось дыхание и ослабли ноги. Он замычал, затряс головой и вырвался наконец из двух этих жадных и горячих капканов. А вырвавшись, очумело глянул на свою северную княжну.
Она была прекрасна и невинна.
Закрыв глаза, прислонившись спиной к кафельной стене и укрыв свою грудь тонкими белыми руками, она стояла посреди ванны, как статуя Родена в Пушкинском музее, и только частое, взволнованное дыхание открывало ее мокрые детские губы и зубы, мерцающие нежной белизной. Струи воды рикошетили по ее точеному телу, фонтанировали в ключицах, терялись в мокрых льняных волосах и светились мелким жемчугом в золотой опушке ее лобка.
Рубинчик глядел на нее и не мог поверить в реальность того, что он только что пережил. Эта кроткая, скромная, застенчивая, худенькая девственница с еще неразвитой грудью и – какая-то нечеловеческая, улиточная жадность и сила во рту и между ногами. Да знает ли она сама, что делает и чем обладает?
Он выключил воду и наспех вытер Варю мохнатым кубинским полотенцем с большим портретом Фиделя Кастро. Особенно пикантно было вытирать этим портретом Варины ягодицы, но Рубинчику было не до смеха. Он взял Варю за руку и приказал:
– Пошли!
Она открыла глаза, перешагнула через край ванны своими прекрасными длинными ногами и покорно пошла за ним в спальню. Здесь Рубинчик одним рывком сбросил с кровати покрывало, одеяло и верхнюю простыню и опять приказал:
– Ложись!
– Можно, я выключу свет?
– Нет. Нельзя.
– Поцелуйте меня, Лев Михайлович… – попросила она.
– Потом. Ложись.
– Я боюсь… Он усмехнулся:
– Я тоже тебя боюсь. Ложись!
– Это будет больно?
– Это будет прекрасно! Но не сейчас. Позже. Ложись, не бойся.
Она вытянулась на кровати и отвернула голову к стене. Так в больнице ребенок отворачивается, чтобы не видеть, как ему сделают укол.
– Дурочка!… – улыбнулся Рубинчик, он уже снова вошел в свою роль Учителя, Первого Мужчины, Наставника. Мало ли что могло ему померещиться в ванной, под душем!
– Где у нас шампанское? – сказал он с улыбкой. – Где музыка?
Он вышел в гостиную, нашел среди пластинок «Болеро» Равеля, включил проигрыватель и принес шампанское в спальню. Сев на кровать рядом с Варей и поджав под себя по-восточному ноги, он, уже выполняя свой привычный ритуал, заставил ее выпить несколько глотков шампанского. И сам выпил полный бокал, потому что некоторый страх перед ее улиткой все еще оставался в нем. Но и любопытство разбирало, и он решил опустить все церемониальные речи и прочие мелкие детали подготовительного периода, а сразу перейти к главному.
Развернув Варю поперек кровати, он стал перед ней на колени, раздвинул ей ноги, положил их себе на плечи и с любопытством исследователя посмотрел на густую шелковистую опушку, за которой пряталась эта жадная улитка ее языческого темперамента.
Но все было спокойно там, все было как обычно – разве что не было в этом бледном кремовом бутоне той слежалости, как у всех предыдущих Ярославен. И выше, за опушкой, тоже все было родное, знакомое, русское и любимое – поток теплой и нежной белой плоти с мягкой впадиной нежного живота, два холмика груди, длинная лебединая шея и запрокинутый подбородок.
Осмелев, Рубинчик стал нежно раздвигать мягкую поросль перед собой и укладывать ее по обе стороны бутона, а затем – с той осторожностью, с какой подносят руку к огню, приблизил к этому бутону свои губы.
Но при первом касании его губ Варя схватила его голову в ладони и попыталась оторвать от себя, говоря с внезапной хрипотцой:
– Нет! Не нужно! Не делайте этого!
Он, конечно, тут же перехватил ее руки, стиснул их до боли и приказал властно, как всегда:
– Тихо! Забудь все на свете! Слушай только себя! И молчи!
И осторожно лизнул ее бутон.
Тихое чудо, которое можно увидеть только в кино, случилось перед его изумленными глазами.
Бутон проснулся. Хотя это было малое, крохотное движение, но оно было настолько зримо и очевидно, что Рубинчик буквально затаил дыхание, ожидая, что – как в кино – лепестки бутона сейчас сами развернутся и поднимутся, будто у тюльпана.
Однако никакого движения больше не произошло. Так ребенок, которого поцеловали во сне, может шевельнуться, вздохнуть и снова уйти в мягкий и покойный сон с цветными сновидениями.
Рубинчик – с ознобом в душе и почти не дыша – опять коснулся языком этих закрытых лепестков бутона. Потом – еще раз. И еще.
И тогда чудо продолжилось.
Так восточный факир своей волшебной флейтой поднимает в цирке змею.
Так в мультфильме открываются лепестки «Аленького цветочка».
Так первый зеленый лист разворачивается весной на молодой яблоне.
После каждого прикосновения его языка и губ чувственные, заспанные лепестки Вариного бутона медленно приоткрывались в такт плывущему из гостиной «Болеро» Равеля. Они наполнялись жизнью, плотью, цветом и соками вожделения.
Рубинчик хохотал и ликовал в душе. Он ощущал себя магом, факиром, Диснеем, Мичуриным и Казановой одновременно. Он стал играть с этим бутоном, он щекотал языком открывающиеся створки, он подлизывал их, дразнил касанием губ и погружал свой язык в маленький розовый кратер, забыв свою главную цель и миссию и совершенно не замечая, что все остальное тело его наложницы уже живет иной, неспокойной жизнью. Оно наполнялось днепровской силой, хрипло дышало, скрипело зубами, изгибалось и металось по кровати, меняя русло и трепеща на порогах своего вожделения. Но Рубинчик не видел этого. Поглощенный своей игрой, он стал тем детдомовским мальчишкой, которому после многих лет сиротства и нищеты дали самую волшебную в мире игрушку.
И вдруг – в тот момент, когда его язык находился в ее нежном и теплом кратере, – белые Варины ноги тисками зажали его шею, а ее колени с дикой, судорожной, нечеловеческой силой надавили на его затылок и прижали его лицо к ее паху.
У него не было не только сил вырваться из этого замка, но даже вздохнуть. И тогда, задыхаясь, он вдруг ощутил, как эти теплые и нежные створки-лепестки ее бутона снова обрели властную и жадную силу и, обжав его язык, стали затаскивать его в себя, проталкивая, как поршень, все глубже и глубже в жуткую и сладостно-терпкую глубину ее кратера.