«Я видел русов, когда они прибыли по своим торговым делам и расположились у реки Итиль. Я не видел людей с более совершенными телами, чем у них. Они подобны пальмам, белокуры, красивы лицом и белы телом… А что касается их женщин, то они все прекрасны, их тела белы, как слоновая кость, и на каждой их груди прикреплена коробочка в виде кружка из железа, или из серебра, или из меди, или из золота, или из дерева в соответствии с богатством их мужей. Они носят эти коробочки с детства, чтобы не позволять их груди чрезмерно увеличиваться. На шеях у них мониста из золота и серебра, и нож, спадающий меж грудей. Если умрет глава семьи, то его родственники говорят его девушкам: "Кто из вас умрет вмеcте с ним?" Одна из них, которая любила его больше других, говорит: "Я"».
Да, никогда раньше Рубинчик не тратил ни на одну из своих предыдущих див столько слов и времени. Но эта Наташа была его последней, прощальной дивой, которую дарила ему Россия. И хотя он видел по сияющим Наташиным глазам и чувствовал по ее льнувшей к нему походке, что она уже его — целиком, полностью, вся без остатка, что он может прямо здесь, в тундре, уложить ее в снег и взять без малейшего сопротивления, — он не спешил. Он вел ее дальше — в сопки, в тундру, в глубину русской истории и в стихию своего обаяния, и ему доставляло удовольствие ее уже явное томление и его собственная увлеченность ею, этим последним тундровым подснежником его российской жизни. Так великие мастера джаза, захватив слушателя, вырываются из оркестра в сольные импровизации и кайфуют, растягивая свою партию бесчисленным количеством все новых и новых вариаций главной темы.
И уж совсем трогательным, чистым и прекрасным был ее неожиданный порыв, когда в светлых сумерках белого полярного вечера, по дороге из тундры в гостиницу, она не то от усталости, не то из-за нежелания расстаться с этим волшебным днем стала замедлять шаги, а потом, отстав, вдруг тихо окликнула Рубинчика:
— Иосиф…
Он оглянулся. Она стояла на тропе — нерешительная и с какой-то странной мукой в глазах. Он вернулся к ней, нагнулся к ее глазам:
— Что с тобой? Ты устала?
Она глянула ему в глаза, и вдруг в ее взоре вспыхнули та страсть и то обещание рая, которые почудились ему в ее глазах еще две недели назад, в киевском самолете, и из-за которых можно потерять разум, честь, свободу, жену, детей и даже саму жизнь. Только на этот раз это было не коротким и мимолетным миражем, а глубоким и страстным зовом души.
— Я… — Она оглянулась, словно кто-то мог слышать их в этой пустой тундре, освещенной незаходящим солнцем. А потом сказала решительно, как прыгают в воду. — Я хочу убежать с вами! Сейчас!
— Убежать? — Он покровительственно улыбнулся ей, как ребенку. — Куда?
— Куда хотите, Иосиф! — торопливо, как в лихорадке, продолжала она. — Хоть на край света! Только сейчас! Прямо сейчас! Ну, пожалуйста!
В ее голосе была такая горячность, что он засмеялся:
— Мы и так на краю света, детка! Здесь же Полярный круг, ты забыла?
— Иосиф!..
— Что, милая?
Она молчала, пристально глядя ему в глаза — не то действительно моля о побеге, не то пытаясь сказать этим взглядом еще что-то. Но он не понимал. Может быть, впервые в его практике какая-то странная штора или пелена на ее глазах мешали ему проникнуть в ее душу и ощутить ту открытость пульса, мыслей и души, которые он так легко умел читать и чувствовать раньше. Но в голосе ее он ясно слышал нечто странное — какую-то мучительность, надрыв, почти отчаяние. И потому спросил снова:
— Что с тобой, Наташа?
— Нет, ничего… — Она вдруг расслабилась, словно признав свое поражение в этой немой дуэли их взглядов. И попросила: — Поцелуйте меня.
Он нагнулся к ней — маленькому, беспомощному и огорченному олененку-важенке. И тут же почувствовал, как вскинулись к нему ее руки, обвили за шею, а ее нежные детские губы неуклюже ткнулись ему в подбородок, и ее легкое, тонкое юное тело прильнуло к его телу все, целиком, от губ до коленок…
— Пошли домой, ты замерзла.
— Я не хочу туда, не хочу! Давай уедем, Иосиф!
— Куда мы уедем, глупенькая?
Нацеловавшись до изнеможения, он чуть ли не силком, за руку привел ее в гостиницу. Была полночь, по гостинице уже гуляли волны мощного сибирского храпа и ароматы махорки и алкоголя. Осторожно, на цыпочках, мимо спящей администраторши они поднялись на второй этаж, и Рубинчик уверенно повел Наташу в свой номер. Но она отняла свою руку:
— Все! Спокойной ночи!
— Постой! Ты куда? — удержал он ее за локоть.
— Все! Нет! Все! — словно в панике вырвалась она. — Пока!
И в слезах убежала в другой конец коридора, в свой номер.
Верный своему правилу не тащить самому диву в свой номер, он не пошел за ней, к тому же она все равно жила в трехместном номере с какими-то женщинами. Но он не сомневался, что она вернется. Еще не было случая, чтобы эти дивы, открытые им в Сибири, в Заполярье, на Урале или в средней полосе России, обманули его ожидания. С опозданием, порой даже на целый час, но они приходили, сами.
Он вошел в свою комнату, опустил штору и включил свет. Это был стандартный номер стандартной захолустной гостиницы — узкий, как школьный пенал, без туалета и без душа, а лишь с облупленным эмалированным рукомойником, с узкой продавленной койкой, крохотным столиком, прожженным сигаретами, и хрупкими бумажными обоями, отлипшими от стен из-за немыслимого жара батарей парового отопления. Рубинчик не стал запирать дверь, а, наоборот, оставил ее чуть открытой, чтобы полоска света обозначила его номер в темном коридоре. Он снял с себя меховую куртку, унты, брюки и так, в нижней майке-футболке и трусах, лег поверх одеяла на кровать, закинул руки за голову и уставился в потолок, мысленно усмиряя свою возбужденную плоть. На потолке были грязные пятна от шампанского и окурков, и он вдруг подумал: «Господи, Иосиф, где ты? Что ты тут делаешь — один, на краю света, за Полярным кругом, в этой убогой гостинице, среди этого храпа и сивушной вони? Там, в Москве, твою дочку обзывают жидовкой, твою жену избили в троллейбусе, а в сегодняшней «Правде» очередная статья Сергея Игунова «Сионизм без маски» с гнусным антисемитским воплем на всю страну:
«Сионистская агентура активизировалась. Перед нею поставлена задача проникнуть в идеологические учреждения, в партийный и государственный аппарат, играть роль «убежденных коммунистов» и исподтишка осуществлять эрозию социализма. И они умело втираются в доверие, занимают ключевые позиции, преследуя единственную цель: расшатывать, разрушать, дискредитировать социалистический строй…»
Этими статьями — вспомни телеграфистку в аэропорту «Быково»! — они уже подвели страну к тому, что любой спички, любого крошечного инцидента — какого-нибудь еврея-террориста или даже простой автомобильной аварии по вине шофера-еврея — будет достаточно, чтобы сорвался народ в массовые, по всей стране погромы. Разве не такими же статьями кормили немцев Гитлер и Геббельс?…»