Дверь его номера открылась, Наташа — босая, в одном бумазейном халатике — юркнула в комнату, тут же заперла за собой дверь на ключ, щелкнула выключателем, гася свет, и стремительно нырнула к нему в постель, успев на ходу, в полутьме сбросить с себя халатик. И он ощутил, как разом прижалось к нему ее совершенно голое, жаркое тело с маленькой упругой грудью, теплыми возбужденными сосками, впадиной живота, крутыми бедрами и напряженными ногами.
— Наташа! — задохнулся он от ее объятий и молочного запаха ее юного тела. И тут же, забыв все на свете, стал нежно, в одно касание целовать ее губы, глаза, шею. Но она вырвалась, зашептала горячо и быстро:
— Нет! Быстрей! Я хочу тебя сейчас! Скорее!
И сама нырнула по койке вниз, к его паху, и быстрым движением выпростала его восставший ключ жизни из трусов, и покрыла его беглыми влажными ласками языка, и вобрала его в себя целиком, глубоко, до податливых хрящиков своего детского горла и даже еще дальше.
Рубинчик охнул. Такого немедленного, стремительного шквала блаженства он еще не испытывал ни с одной из своих див. Он почувствовал, как взлетает, взлетает над миром его душа и как тело его, выгнувшись, тоже устремляется ввысь.
Однако Наташа не дала его телу взлететь за его душой.
Она сама восстала над простертым на койке Рубинчиком, и не успел он и рта открыть, сказать хоть что-то, снять с себя майку-футболку или просто изумиться — как ее юное, легкое, дивное, жаркое и трепещущее тело опустилось на него, точно угадав в темноте своей крохотной, как игольчатое ушко, штольней пылающее от напряжения острие его ключа жизни.
— Нет! Подожди! — успел все-таки сказать он, пытаясь остановить ее поспешность и понимая, что так это не делается, что она еще не готова, закрыта. — Подожди минуту…
— Тихо! Молчи! Молчи! — властно перебила Наташа, и вдруг он ощутил, как это крохотное устье отворило свои уже влажные и трепетно-мускулистые створки, нажимая на него всем весом тела и пропуская его ключ жизни в живую, горячую и пульсирующую штольню неземного блаженства — все дальше, глубже, и еще глубже, Боже мой, уже половину его ключа жизни! и снова дальше, и целиком, и еще — Господи! куда же еще? — нет, и еще на миллиметр, на микрон…
Он задохнулся, нет, он просто перестал дышать, слышать и видеть что-либо вокруг себя, он забыл свою великую миссию и предназначение быть Учителем, Жрецом, Поэтом соития и Первым Мужчиной, потому что Наташа — этот юный подснежник, этот ребенок — оказалась сама и Жрицей, и Учителем, и кем угодно, а еще точнее — все ее тело оказалось просто единой узкой и жаркой горловиной страсти и фантастическим инструментом экстаза, наполненного, как органола, какими-то мягкими внутренними молоточками и струнами, которые, не выпуская его из себя, стали пульсировать по всему стволу его ключа жизни, и трогать его, и обжимать, затевая какую-то свою, неземную, ритмическую мелодию…
Но вдруг мощные барабаны, грохот и гром не то ледохода, не то грозы вмешались в эту мелодию — все громче, грубей, диссонансом.
Рубинчик рухнул с небесных высот на койку и понял, что это снаружи кто-то грохочет кулаками в дверь.
— Подожди, стучат, — сказал он Наташе.
— Нет! Не двигайся! — шепотом закричала она, прижимаясь к нему всем телом и ускоряя свою скачку.
— Открывайте, милиция! — раздалось за дверью вмеcте с громовым стуком.
Рубинчик дернулся, хотел крикнуть, что они, наверно, ошиблись номером, но Наташа неожиданно сильными руками зажала ему рот, ее ноги обвили его бедра судорожно-цепкой хваткой, а ее тело, ставшее будто единой пульсирующей и алчущей мышцей, еще яростней ускорило темп своей безумной гонки.
— Молчи! Молчи! Молчи! Молчи! — в такт этой скачке жарко шептала она ему в лицо.
Мощный удар сотряс стены и сорвал дверь с металлических петель, какие-то люди в милицейской форме ворвались в номер, осветили его яркими вспышками фотоаппарата и электрических фонариков и оглушили Рубинчика торжествующими криками:
— Ага! Наконец-то!
— Вот и все, товарищ Рубинчик!
— Подъем, блядун!
— Паскудник сраный!..
Рубинчик ошарашенно переводил глаза с одного милиционера на другого, не в силах освободиться из клещей Наташиных объятий, а кто-то тем временем уже включил свет, кто-то уже сидел за столиком, заполняя милицейский протокол, и кто-то тащил с него Наташу, продолжая материться:
— Ну, вставай, гад! Отблядовался! Хватит! — И, властно взяв Наташу за волосы, крикнул ей: — Да отпусти ты его, Наташка! Все уже, наигралась!
И Рубинчик все понял.
Впрочем, нет, не все.
Он не понял ни тот момент, когда они отдирали от него Наташу, ни значительно позже, когда снова и снова прокручивал в уме весь этот день и всю эту мерзкую сцену, — он не понял, почему эта Наташа, гэбэшная, видимо, блядь и проститутка, прижималась к нему всем своим прекрасным, легким, жадным и еще пульсирующим телом, плакала и кричала: «Нет! Нет! Вы же обещали прийти через час! Уйдите, сволочи! Я люблю его!»
Зачем она кричала? Ведь этого не нужно было для их милицейского протокола.
— Одевайтесь, гражданин Рубинчик, — презрительно сказал сорокалетний кареглазый мужчина в хорошем импортном костюме, когда три милиционера выволокли Наташу из номера — рыдающую и даже в коридоре кроющую их матом за то, они же «обещали прийти через час, а пришли когда?!».
— Кто вы? — спросил Рубинчик, разом ощутив в этом человеке с медальным профилем крепкого, словно из ореха, лица властность крупного начальника и холодную, нерастопимую враждебность.
— О, извините! — усмехнулся тот с издевкой. — Я вошел, не представившись! Но ничего. Всему свое время. А пока надевайте штаны!
И сказано в рукописях X века:
«…И Бог подчинил его Песаху… И говорил Игорь, Князь русов, объясняя: «Роман, Царь греческий, византийский, подбил меня на это нападение». И сказал ему Песах: «Если так, то иди на Романа и воюй с ним, как ты воевал со мною, и тогда я отступлю от тебя, и от града твоего, и от народа твоего. А иначе я буду стоять здесь до тех пор, пока не отомщу за себя и пока воины мои не сожгут твой град огнем и не истребят народ твой мечом и голодом».
И пошел тот против воли своей.
И послали Болгары весть к Царю греческому, что идет Русь на Царьград-Константинополь десять тысяч. И пришли они, и приплыли, и начали воевать в Вифинии, и попленили всех по Понту и до Ираклии и Пафлагонии, и всю страну Никомедийскую попленили, и гавань Судскую всю пожгли; пленников одних распинали, других, поставив напротив, расстреливали стрелами; воинам, взятым в плен, связав назад руки, вбивали гвозди железные в середину головы; много святых церквей предали огню, монастыри и села — все огню предали и добра немало захватили в обеих странах.