Иван Анатольевич взялся писать поэму «О князе Иване и татарском хане». Написано было уже сорок процентов произведения. В поэме Русь изнемогала под тяжким татаро-монгольским игом, а богатырь Иван в таежном поместье жил в свое удовольствие и нисколько не печалился об ужасной судьбе Родины:
А Иван ест, пьет,
Девок в сласть…т.
Дела нет до Руси ему,
Подлецу…
Все бы хорошо – поэму заранее одобрили в радиокомитете Федерального округа, известный киноактер Леонид Фатальный согласился читать поэму в живом эфире, но все уперлось в слово «…т», которое Иван Анатольевич наотрез отказался заменять на более литературное.
Больше всех кричал и возмущался директор радиокомпании Роштейн:
– Какого?.. Как я могу пропустить в эфир эту… я не знаю, как сказать прилично…
– Не надо прилично, – парировал Иван Анатольевич. – Надо говорить прямо: «…т»!
– …!!! Иван Анатольевич! Это матерщина… Это бл…й…т!
– Девки и есть бл…и. Раньше так называли девок гулящих.
– Стоп. Сегодня девять часов восемь минут утра. Я вас уважаю как известного поэта, Иван Анатольевич, но давайте не будем, – Роштейн утомленно отмахнулся, словно отгонял муху.
Он полночи после мальчишника охаживал двух азиаток на три вида за пять тысяч рубликов в час и теперь был не в состоянии говорить на тему интима вообще. К тому же больно ныли две ссадины на члене, оставленные одной из улыбчивых шалуний, и к тихой боли примешивались грешные мысли о возможном заражении веселой болезнью. «Вот тогда будет очень весело!» – думал Роштейн.
– Все же я не вижу особого криминала, если крепкое народное слово прозвучит в радиоэфире, – доверительно воззрился на усталого директора Иван Анатольевич.
– Проконсультируйтесь с Фатальным, Иван Анатольевич, он сейчас в студии. Ему читать… Интересно узнать его мнение.
Это была явная отмазка, но делать было нечего, Иван Анатольевич пошел «консультироваться».
Фатальный, в свитере, пил крепкий чай в обществе звукооператоров. Выслушав вопрос, задумался…
– Нет, Иван, так прямо я не скажу в микрофон «…т». Я могу прочесть типа «Пошел на хрен!». Но сказать «…т»…
– Что вы боитесь русских слов? Любую бабу спроси, что с ней мужик делает, она без обиняков скажет: «…т», а вы нюни распустили. Мне что, написать: «И занимался любовью с девушками, не помышляя о громадном горе в поверженной стране?» Да он пьяная скотина – он пьет, жрет копченную свинину и…т б…й дворовых!
Совершенно разозленный, в половине десятого утра Иван Анатольевич Контенко, в прошлом лауреат госпремий и обладатель литературных грамот, выехал на такси домой – в пригородный дачный поселок Огурцово, где у его сына Артемки был элитный коттедж на три уровня. Артем Контенко был вялым молодым человеком тридцати четырех лет. «Голубь драный», – ругался в сердцах Контенко-старший на сына, когда перебирал коньяка, нисколько не стесняясь посторонних слушателей…
С этого, собственно, и началась злосчастная история, волею судеб в которую оказались вовлечены многие люди, и большинство из них прервали в ходе нее свой жизненный путь отнюдь не по своей воле (царство им небесное).
* * *
Журналист Сергей Бянко по прозвищу Серафим искал американского миссионера отца Боуна. Ему указали шестую школу.
Из актового зала далеко вокруг по тихим коридорам разносилось бодрое пение послушников:
– Аллилуя-я-я! Ал-ли-луя-я! Али-лу-у-я-я!
Серафим бодро вошел в зал. Тут и там шептались старшеклассники, видимо, согнанные в зал принудительно. На сцене, взявшись за руки, молодые люди, пританцовывая, тянули: «Ал-ли-луя-я!» Рядом играл на электроинструментах ансамбль.
Серафим удивленно огляделся – проповедовать в школах строго-настрого запрещено, а тут – так, в открытую. Он увидел знакомого из «Федеральной газеты» Генриха Борзова. Тот сидел в первом ряду. Заметив Сергея, он замахал рукой.
Серафим подсел на свободное кресло.
– Борзов, что за бедлам?
– Спасают молодое поколение. Видишь плакат: «Отец Боун против наркомании и гомосексуализма».
– Не понял!
– Молодые люди, принимая наркотики, теряют волю, и их вовлекают в тяжкий грех содомии… Боун говорил убедительно.
– И где он?
– Уже ушел. Сейчас эти допоют, и конец выступлению.
На сцене началось завершающее действие – по-прежнему, пританцовывая и держась за руки, послушники, под хохот тинейджеров, задорно запели о грехе содомии:
Раз, два, три, четыре, пять!
Знает каждый кроха.
Раз, два, три, четыре, пять!
Анус – это плохо!
Фу, ужасно плохо!
Сергей невольно хрюкнул.
– Клоунада какая-то.
– Это еще что! Ты с самим отцом пообщайся. Кстати, зачем он тебе?
– Редакционное задание. Борьба с наркотиками и развращенностью в молодежной среде.
– Это сейчас актуально.
* * *
Редактор Калашников в окружении редакционных бездельников, стянувшихся в предвкушении развлечения в его кабинет, рассматривал документы прикомандированного к редакции стажера из журфака. Стажер как стажер – высокий, худощавый, короткие кучеряшки волос, губищи. Но негр. Черный и настоящий. И это ничего – в Питере к африканцам давно привыкли, еще со времен Петра Первого, но звали негра не совсем благозвучно.
Со вздохом сложив вчетверо направление, Калашников спросил:
– Так как тебя зовут?
– Аннус.
Редакционные бездельники стали переглядываться.
Калашников снова вздохнул.
– Аннус… Видишь ли, Аннус…
Бездельники всхохотнули, Калашников хлопнул ладонью по столу, прекращая веселье:
– Тихо, а то выгоню.
Снова вздохнув, он воззрился на стажера:
– Как, говоришь, тебя зовут?
– Аннус. Аннус Джонс. Родился в Ботсване. Буду газетный репортера.
– Это я понял из твоих бумажек. Это все ладно. Видишь, какое дело, твое имя не совсем приемлемо для русского языка. Тебе твои сокурсники намеки не делали?
– Меня звали Ан, – моргая ресницами, сказал стажер. – Я всем говориль – Ан Джонс.
– Это другое дело, Ан.
– «Ан-24», – подсказал один из пишущей братии, сидящей на стульях вокруг стола и пускающей сигаретный дым.
Стажер стоял, переминаясь.
– Да, – согласился Калашников. – Ан, конечно, хорошо, но ты же не самолет, – Калашников посмеялся своей не смешной шутке. – Давай, мы тебя будем звать, – ну, между собой, – Анисим. Аннус – Ан – Анисим. А? Хорошее имя?