Тяжелая железная дверь лязгнула. Контролерша сообщила коротко бесцветным голосом: «На прогулку». Арестантки стали вставать. По ногам повеяло сквозняком от открытой двери.
– Алиханова, Амелина, Антонова, Дочкина… – выкрикивала надзирательница по списку. Заключенные выходили в коридор, выстраиваясь в колонну за плечистым охранником.
– Пастухова… Пастухова?!
Ирина сидела, не шевелясь, все так же тупо глядя перед собой. «Все бессмысленно, – думала она, – бессмысленно ходить, говорить, пить, есть, делать добрые дела – все бессмысленно. Когда я умру, ничего не будет. Ничего. Это даже невозможно представить – ничто. Ведь чтобы представить ничто, надо самой все-таки быть. Значит, будет ничто и я. А тогда ничто – уже не ничто, а что-то», – думала она, чтобы хоть чем-то занять мысль.
Сильная, жесткая рука схватила ее за шкирку, ущипнув кожу.
– Пастухова?! Глухая, твою мать?! – контролерша с яростью, с лютой злобой вытаращилась в глаза Ирины светлыми, без ресниц глазами. Ирина встала в колонну, как обычно за толстой пожилой арестанткой Онисько. «Зачем они меня все обижают? Разве они не видят, что я умираю?». Ирине действительно казалось, что она умирает. Все время в тюрьме она почти ничего не ела, и муки голода не преследовали ее. Дважды в день им приносили пережженный перцем суп, то есть баланду – Ирина никак не могла включить в свои мысли слово «баланда», про себя она по гражданской привычке продолжала называть это пойло супом; тарелку со слипшейся перловой крупой. Ирина не могла это есть. Она сильно потеряла в весе, выступили скулы, запеклись губы – она выглядела, как больная. Если бы тюремная администрация узнала, что Ирина отказывается от еды, то это вызвало бы некоторую озабоченность, но Иринина тарелка возвращалась неизменно пустой и тщательно вылизанной – кое-кого такое меню вполне устраивало. Второй ее враг в камере был унитаз. Предполагалось, что Ирина будет справлять нужду на глазах у всех, и ей приходилось это делать, но с какими муками. Она старалась дотерпеть до темной ночи. Когда все уже точно спали и затухали последние разговоры, и только тогда украдкой, боясь кого-нибудь разбудить, подходила к унитазу, откидывала крышку и, стараясь быть беззвучной, с отвращением садилась.
Ей нужно было только, чтобы ее не тревожили. Тем не менее постоянно что-то выводило ее из состояния ее сосредоточенного созерцания. То подъем с необходимостью умываться или горячей или холодной водой – в умывальной не было смесителя, отчего вода текла либо горячая, из правого крана, либо холодная из левого. Смекалистые заключенные соединили два крана тряпкой, чтобы вода, стекая по тряпке, смешивалась до приемлемого уровня. Но надзирательница запретила это нововведение. Ее раздражала необходимость находиться в «гостиной» в часы досуга. Безостановочно орал телевизор, переключаемый с канала на канал, арестантки-рецидивистки, ощущавшие себя в тюрьме лучше, чем дома, зычно обсуждали все мужские персонажи на экране с половой точки зрения. Кроме того, необходимость этих ежедневных прогулок по такой же почти камере, только побольше и с потолком из колючей проволоки.
Ирина ходила по кругу. Небо над головой было ярко-синее, безоблачное, солнце светило напропалую. На верхушке стены проросла трава и белела такая неуместная здесь ромашка. Многие арестанты смотрели на эту ромашку, как на единственный знак жизни в пределах тюрьмы. Но эта ромашка вопреки всему зеленела похожими на укроп листиками, распускалась все новыми цветами. Одна Ирина не замечала этой ромашки, как не замечала, что за погода на дворе. Все, что она видела, – серые стены. За которыми тоже пустота. Все кончается. Удел всему – смерть.
После прогулки арестантки вернулись в камеру. Ирина опять села на нары, почти радуясь тому, что теперь ее долго не будут беспокоить. Однако пробудившиеся от последних остатков сна дамы были возбуждены, то и дело были слышны взрывы истерического хохота – рыжая арестантка, воровка Кулюкина, рассказывала про секс на расстоянии, которому она предавалась в зоне. С крыши женского корпуса она демонстрировала свои прелести зекам на противоположной крыше, а те, удовлетворяясь едва различимым видом ее красот, кричали ей матерные комплименты. Голос Кулюкиной был таким резким, развязным, что Ирина, с тем чтобы остаться одна, закрыла плотно ладонями уши и закрыла глаза. Однако голоса и взрывы хохота проникали сквозь ладони, заставляя Ирину брезгливо морщиться. Потом все замолчали, кажется, перешептываясь. Вдруг в лицо Ирине полетела мокрая тряпка. Ирина вздрогнула, посмотрела на арестанток широко открытыми, непонимающими глазами. Вновь раздался смех, не такой слаженный, как раньше, смех нескольких голосов, недобрый.
– Девчонки, зачем вы? – пропищала тихонько белокурая девушка пэтэушница, обвинявшаяся в убийстве своего незаконнорожденного ребенка. – Чего вы к человеку пристали?
– Закрой пасть, – порекомендовала Кулюкина.
Ирина посмотрела на Кулюкину, стараясь поймать ее взгляд. Ирине казалось, что, если Кулюкина – единственная, проявившая к ней интерес, посмотрит в ее глаза, она больше не будет приставать. Но Кулюкина стояла спиной к окну, так что Ирина не могла видеть выражение ее взгляда. Ирина легла на нары, свернулась калачиком и закрыла глаза. На пару секунд ей стало спокойно. Сразу исчезли и Кулюкина, и тусклый свет матового стекла в окне, и грязные, крашенные зеленым стены. Но тут же послышался окрик:
– Ты чего, блядь, легла? Твоя очередь сейчас? А ну, встать!
Нар в камере на всех не хватало, поэтому узницы отдыхали по очереди. Ирина совсем запуталась, когда ее очередь была ложиться. Но сейчас она про очередь совсем забыла.
– Ой, девочки, не надо! – запищала пэтэушница. Кулюкина походя сунула ей кулаком в лоб. Девушка упала на пол. Ирина еще больше сжалась, вдавив колени в живот. Она чувствовала, что Кулюкина приближается к ней.
– Ни хрена себе, – жизнерадостно обратилась Кулюкина к притихшим женщинам, – глянь – жопу свесила, думает, ее здесь нет. Встать! – рявкнула она неожиданно, ударяя Ирину ногой по копчику.
Ирина развернулась и села на нарах, пусто глядя перед собой.
– Ты, дерьмо вонючее, с тобой я говорю. Встать!
Ирина покорно встала. «Все пройдет. Это тоже пройдет, – думала она, – сейчас меня ударят. Это две минуты позора. И я опять останусь одна».
– Тебя порядок не касается? – спросила Кулюкина, беря Ирину за лацканы робы. – Тебя порядок не касается? – с бессмысленной угрозой повторяла она, заводясь. – Сука! – дала она сигнал самой себе и ловко врезала Ирине по носу. Ирина закрыла лицо руками, но следующий удар – в живот – заставил ее согнуться пополам. Тотчас коленом ей был нанесен удар вновь по лицу, от которого она, по счастью, не успела отвести руки. Ирина рухнула на пол, но Кулюкина, намотав Иринины волосы на кулак, силилась поднять ее, пиная ногами в то же время. Женщины собрались кружком, разгоряченные видом избиения.
– Плюнь ей в глаза, плюнь! – советовала Онисько, державшая сторону Ирины. – Ты ее укуси!
Руки Кулюкиной сомкнулись на шее Ирины и стали сжимать ее. Как ни велико было Иринино желание смерти, естественный инстинкт заставил ее сопротивляться. Ира рванулась, схватила сильные руки соперницы и пыталась их отвести. Кулюкина душила ее, иногда приподнимая голову Ирины и ударяя ей по кафелю пола.