— Увы, — вздохнул Голованов. — Когда ему такие же умные, как мы с вами, люди предложили в этой связи командировку в Москву, полковник отказался категорически.
— Причина? — нахмурился Щербак.
— Что, ангольское братство? — встрял Демидов — и угадал.
— Конечно, — кивнул Всеволод Михайлович. И, поколебавшись, спросил: — Кого-нибудь это удивляет?
Мужчины хмуро переглянулись. Бывшие «русские волки», тоже в свое время принадлежавшие к братству, только афганскому, не удивились. Никто из них не мог гарантировать, что в сходной ситуации согласился бы охотиться на «своего», да еще, как стало ясно в итоге, на их глазах практически «свихнувшегося» парня…
— Ладно, проехали, — вздохнул Сева Голованов. — Теперь, когда вы все владеете той же информацией, что и я, приступим к обсуждению наших собственных планов.
— Да что тут обсуждать! — нетерпеливо перебил его Щербак. — Сегодня, к сожалению, уже все, а завтра с утра…
— Погоди, Николай, — довольно резко остановил его Всеволод Михайлович. — К поискам мы приступим с вами послезавтра, а не завтра! После того как снимок Грозова будет у нас на руках.
Щербак хотел возразить, но вмешался Агеев:
— Все верно, я с тобой согласен. Учитывая размеры территории и общую неопределенность, мы только засветимся и, чего доброго, спугнем Грозова… Помолчи, Коля! Пока все идет в нормальном темпе, сутки ничего не решат. Демидыч?
— Согласен, — кивнул Володя Демидов, не склонный к многословию. И Щербаку пришлось сдаться.
— Сейчас будем обсуждать наши действия более конкретно, с картой, — продолжил Сева. — Но сразу предупреждаю: никаких самостоятельных действий, если кому-то повезет, не предпринимать! При малейшем подозрении, что вышли на клиента, связываться со мной, решать, как действовать дальше в этом случае, будем коллегиально… Щербак, тебя это касается в первую очередь!
… Фотография спецназовцев, сделанная двадцать с лишним лет назад, попала в офис «Глории» на следующий день около семи часов вечера. Георгий Грозов был виден на ней достаточно четко, сидел он с краю, слегка отстранившись от остальных. Убедительно белокурый, светлоглазый, с хмурым и совершенно российским лицом, ничего общего со словесным портретом исчезнувшего психиатра внешне этот парень не имел.
Самым счастливым временем в жизни Настя Ляпунова считала те несколько лет, когда они с бабушкой жили в маленькой деревушке Касимовке, на окраине Рязанской области. И хотя ей было всего пять с половиной лет в год переезда в Орехово-Зуево, она отчетливо помнила то их тихое и мирное существование, теперь, спустя годы, представлявшееся ей настоящим раем…
Конечно, домик, принадлежавший еще бабушкиному отцу, был небольшим и стареньким и из года в год все больше заваливался набок. Для того чтобы привести его в порядок, денег у них не было. Зато какой чудесный яблоневый сад окружал скромное, но всегда чистенькое жилище! Какая сладкая, словно мед, малина там росла, и смородина — крупная, как крыжовник, а сам крыжовник, крупный, как сливы!..
Домик вместе с садом стоял на пологом холме, а внизу струилась, прихотливо извиваясь, широкая и чистая в этом месте Клязьма. И летом, и зимой, когда река покрывалась белоснежным льдом, а Касимовка укрывалась сверкающей шубой снега, деревенские мужики ловили здесь рыбу, и бабуля частенько покупала у них ее, просто выходя для этого на улицу: рыбаки всегда возвращались домой мимо их сада. Потом бабуля варила уху, вкуснее которой Настя ничего в жизни не пробовала. А на ночь бабуля всегда заставляла внучку выпивать стакан парного козьего молока: из живности, кроме безрогой козы Дуськи, у них были еще куры и старый, лохматый пес Сторож, который на самом деле ничего не сторожил: нечего было, да и не от кого. В деревне все друг друга знали, жили дружно. Когда-то в Касимовке имелось, по словам бабуси, больше сорока дворов. Но теперь, расположенная на окраине области, со всех сторон окруженная лесом и располагающая одной-единственной, раскисающей по весне и осени дорогой, деревня потихоньку умирала…
В тот год, когда Ляпуновы перебрались в Орехово, в Касимовке насчитывалось всего-навсего шесть дворов, да и в тех жили одни старики, по большей части одинокие. Даже летом дачники не жаловали деревеньку, несмотря на то что располагалась она в живописном месте: магазинчик-фургон в последние месяцы наезжал сюда очень редко, добираться до ближнего к ней райцентра, если не было своих колес, следовало автобусом, ходившим раз в день не во всякое время года и не по всякой погоде, а до автобуса еще идти пешком полчаса. Кроме того, продукты в магазинчике на колесах были дорогими, говорили, даже дороже, чем в столице…
Однако Настю все эти проблемы в силу возраста совсем не тревожили: она одинаково любила и зиму в Касимовке, когда снаружи стоял трескучий мороз, а в их домике теплынь, и можно было хоть два часа подряд смотреть на весело пляшущий в печке огонь, чувствуя себя так уютно, так счастливо… Потом, вечером, огонь переставал плясать, но от этого становилось еще интереснее: пламя пряталось в обугленные поленья, которые бабуля называла головешками и разбивала их кочергой. Головешки в ответ брызгались целыми фонтанами искр, потом вновь светились, только изнутри, живым алым светом. Еще потом покрывались серо-белым пеплом, и бабуля тогда заталкивала под них несколько куриных яиц, чтобы к утру они испеклись, и давала их Насте на завтрак.
Но лето девочка любила еще больше. Потому что летом они с бабулей почти каждый день с самого утра отправлялись в лес: то по грибы, то по ягоды. Какая крупная, душистая земляника росла в их лесу!.. Однажды Настя присела на усыпанный ею пригорочек и, почти не сдвигаясь с места, набрала целую литровую банку ягод… День был солнечный, жаркий, пропитанный ароматом земляники, древесной смолы и цветов. Настя была тогда особенно счастливой, она еще не понимала слова «сирота», а родителей почти не помнила: папу не помнила совсем, а маму, где-то, как, вздыхая, поясняла бабушка, «путешествующую», смутно. Кроме того, она не подозревала, что то лето в Касимовке, когда земляника особенно уродилась, было их последним деревенским летом.
Зима в том году обещала по всем приметам быть очень холодной, а тут еще коза, как называла ее бабуся, «наша кормилица», неожиданно сдохла. Это было настоящее несчастье! И когда в далеком, как считала Настя, Орехово-Зуеве умерла их единственная, кажется, очень дальняя родственница, оставив бабушке в наследство свой домик, Антонина Петровна объяснила внучке, что для них это настоящее спасение… Больше в Касимовке Настя не бывала.
В школу она пошла уже в Орехове, там же впервые услышала и слово «сирота». И с того момента начала жутко бояться за бабулю, поняв, что никого на свете у нее, кроме бабушки, нет. А Антонина Петровна, как нарочно, после переезда стала часто болеть и дряхлеть на глазах. Хотя условия жизни у них в городе были куда лучше, даже телефон в домике имелся… Настя его ненавидела. За то, что по нему приходилось все чаще вызывать «скорую помощь», а больше звонить было особо некому. Разве что паре подружек-одноклассниц, с которыми она хоть и дружила, но не особенно близко.