Недалеко от правого, «своего», берега Штубер вновь испытал на себе притягательную силу водоворота. Ощутив под сердцем леденящее лезвие панического страха, оберштурмфюрер по-дельфиньи вынырнул из воды и прошел по краешку большой водяной воронки. На какое-то мгновение ему показалось, что он сумел вырваться из притяжения мощной речной преисподней, но потом вдруг понял, что безжалостные водяные жернова вновь подтягивают его поближе к эпицентру своего смертного вращения.
Он привык к водоворотам своей «диверсионной» судьбы. Он приучен был выживать в лесу, в горах и в пустыне; он владел всеми видами оружия, вплоть до бумеранга, и знал десятки способов убиения человека голыми руками. Но он слишком ценил свою жизнь и свой «диверсионный талант», чтобы позволить себе погибнуть в каком-то омутном водовороте в прибрежных водах этой ничтожной славянской речушки.
«Только не здесь, — сказал он себе и на сей раз, — утонуть в этой вшивой речушке было бы слишком пошло, а главное — непрофессионально. И уж конечно же не сейчас, в самый разгар войны, в истинно благодатное для диверсионной элиты время».
Иное дело, что он непростительно зачастил с переходами линии фронта, вместо того чтобы отходить вместе с войсками противника, постоянно давая знать о себе. Уже сейчас, в начале войны с русскими, барон фон Штубер вдруг открыл для себя, что в германских разведывательно-диверсионных кругах не готовы к тому, чтобы использовать возможности диверсантов, действующих по личной инициативе, по принципу вольных охотников, вольных стрелков. Срабатывает старая шпионская логика: если засланный разведчик сидит где-то на узловой станции и через радиста передает, сколько эшелонов проследовало в сторону фронта, — это им понятно; если агент внедрился на какой-либо завод или учреждение — это они восхваляют; если определил, какие воинские части прибыли в прифронтовую зону, — цены ему нет! А то, что диверсант, если дать ему свободу действий, способен пустить под откос пять-шесть эшелонов, а кроме того, выбить из строя добрых два-три десятка вражеских солдат, не позволяя им оказаться на фронте, — там, в разведывательно-диверсионных верхах, почему-то не воспринимается.
…Уже дважды свинцовый вихрь речного течения заносил Штубера под выступавшую из реки гранитную скалу, но каждый раз оберштурмфюреру удавалось зацепиться за какой-нибудь выступ и, погасив гибельную центростремительную силу, оттолкнуться от леденящего гранита, вырваться на поверхность…
Однако Вилли понимал, что в третий раз он может не успеть зацепиться и тогда его увлечет куда-то вглубь, в то провалье у подножия скалы, которое водоворот выбил за тысячи лет своего буйства. Поэтому, вновь оказавшись на поверхности, он еще раз оттолкнулся ногами от скользкого отполированного ребра подводной горы, выскочил из воды и в каком-то невероятном прыжке сумел вцепиться руками за островерхий шпиль, венчавший эту скалу чертей и русалок.
Несколько секунд он висел, нервно ощупывая ногами склон, а зацепившись за какую-то расщелину, вскарабкался на самую вершину. Взобрался, обхватил ее руками и ногами и, отфыркиваясь, сплевывая попавшую в рот илистую воду, которой все же успел нахлебаться, сладостно, спасенно перевел дух.
Оберштурмфюреру казалось, что русские уже окончательно смирились с тем, что он ушел, и был удивлен, когда почти рядом с ним опять взбурлили воду несколько автоматных очередей.
Штубер взглянул на небо. Да, взошел месяц. Не яркий, но все же очень некстати. Однако он не верил, чтобы при сиянии этого едва выбивавшегося из-за туч ночного светила на левом берегу могли заметить его «восхождение» на подводный Эверест. Но если били наугад, то очень осмысленно, с учетом того, что его сносило течением, и прекрасно зная, что скорее всего его отнесет именно к этой скале.
Как бы там ни было, испытывать судьбу не стоило. Он бежал из плена, прошел боевые порядки русских, ушел от них на том берегу, вырвался из водоворота… Этого вполне достаточно, чтобы даже самый злой рок отступился и даровал ему жизнь. По крайней мере, на эту ночь, до рассвета.
Только он подумал об этом, как уже со «своего» берега ударил пулемет. Этот бил прицельно, по скале. Пули прошли сначала над головой, потом очередь рассекла и вспенила водоворот.
— Не стрелять! — что есть силы заорал Штубер по-немецки. — Не стрелять! — Он попытался вспомнить, как это будет по-румынски, ведь могло случиться, что стреляли румыны. Однако не вспомнил. Но даже румыны могли расслышать и понять, что кричат по-немецки. Похоже, его услышали, поскольку с обоих берегов открыли огонь.
«А ведь если стреляют русские, свои могли бы сообразить, что переплывает немец! Тем более что прекрасно знают: на русский берег был высажен десант, туда ушли разведчики».
Он мог все что угодно предполагать и как угодно возмущаться. Но на все это ему были отведены считанные минуты. Как только с правого берега луч неизвестно откуда появившегося прожектора («Они что, уже установили границу, восточный вал империи?!»), словно лезвием бритвы, прошелся прямо по его лицу, Штубер понял: это гибель! Поднялся вслед за ускользающим лучом, прикинул, где кончается гребень водоворота, и, изо всех сил оттолкнувшись от скалы, бросил свое тело за этот гребень.
У небольшой косы оберштурмфюрер долго выползал на отмель, с которой течение снова и снова пыталось сорвать его. Он и не предполагал, что в этом месте Днестр «вспоминает» о своем горном, карпатском происхождении. Впрочем, дело не в этом, просто река не желала кого бы то ни было выпускать живым из своего плена. Каждый, кто оказывался здесь, должен был погибнуть — такова жестокая месть реки, дававшей до того жизнь многим миллионам людей.
— Не стрелять, сволочи! Не стрелять! — отчаянно выкрикивал Штубер, но проходивший неподалеку, по косогору, наряд даже не расслышал в шуме перестрелки его голоса. И, возможно, только это спасло оберштурмфюрера от смерти. Поди знай, за кого приняли бы эти трое болванов выкарабкивавшегося на четвереньках голого, облепленного илом человека со сползавшими на колени трусами. — Я свой! Не стрелять. У вас еще будет возможность узнать, кто я! — зло выстукивал он зубами, все еще не в силах согреться после ледяной купели в бездонном водовороте.
Пройдя по склону небольшого оврага, Штубер перепрыгнул через неотрытый, едва намеченный саперными лопатами окоп и вскоре оказался в низине, идущей по ярусу склона параллельно реке.
«Если бы русские догадались высадить сейчас десант, они очистили бы окопы без единого выстрела. К счастью, им сейчас не до этого».
На гребне, отделяющем эту низину от прибрежного склона, он и заметил пулемет.
Пулеметчик комфортно расположился в небольшом гнезде, отрытом на внутреннем скате холма. Место удобное, выбивать его оттуда некому, патронов хватает. Значит, можно чувствовать себя Ганнибалом. Второй номер, конечно, рыскает по селу в поисках молдавского вина. Скоты! По словам песенки, которую мурлыкал пулеметчик, поправляя ленту, Штубер определил: «Не румын — свой». И это еще больше разозлило его.
Пропустив мимо себя повозку с двумя обозниками-румынами, усевшимися на ящиках с патронами (очевидно, он находился где-то на стыке румынской и немецкой частей), оберштурмфюрер метнулся к гнезду. Он уже исколол ноги об какие-то ежеподобные колючки, побил их о камни, однако все эти «неудобства» лишь сильнее взывали к мести.