— Убийство Маллена и Гутиерреса предусматривалось сделкой с Сыром, — сказал я. — В остальном все так.
— И ты считал, что стрелял Пул.
— До этого эпизода на крыше. Эпизода с Бруссардом.
— Так кто же тогда стрелял?
— Ну, там ведь была не только стрельба. Кто-то должен был забрать деньги у Пула и пронести их через оцепление из ста пятидесяти полицейских. Такое не всякому по плечу. Надо быть большим начальником. Человеком вне подозрений.
Девин поднял руку:
— Э, погоди-ка. Если ты думаешь…
— Кто позволил Пулу и Бруссарду нарушить правила и обменять девочку на деньги без вмешательства федералов? Кто жизнь посвятил помощи детям, розыску детей, спасению детей? Кто разъезжал в тот вечер по холмам, — сказал я, — и находился одному богу известно где?
— Твою мать! — Девин хлебнул еще виски из стопки, проглотил и сморщился. — Джек Дойл? Так думаешь, это Джек Дойл?
— Да, Девин. Это как раз Джек Дойл.
— Твою мать! — повторил Девин. На самом деле он повторил это не раз и не два. После этого наступило долгое молчание, прерываемое лишь потрескиванием тающего льда в наших стаканах.
— До того как был создан отдел по борьбе с преступлениями против детей, — сказал Оскар, — Дойл служил в «нравах», сержантом. Бруссард и Паскуале были у него в подчинении. Он одобрил их перевод в «наркотики», а через несколько лет получил звание лейтенанта и взял их к себе. Это Дойл не позволил перевести Бруссарда инструктором в академию после его женитьбы на Рейчел. Начальство тогда стало на уши. Его вообще могли с дерьмом смешать, хотели, чтобы он ушел. Жениться на шлюхе в этом департаменте — все равно что признать себя гомосексуалистом.
Я взял сигарету из пачки Девина, закурил, в голове зашумело. Оскар пыхнул несколько раз сигарой, бросил ее в пепельницу и перевернул страницу стенографического блокнота.
— Все рекомендации, все приказы о перемещениях Бруссарда по службе, о наградах — все это подписано Дойлом. Дойл был для него господом богом. Для Паскуале тоже.
Наступил рассвет, но мы его не видели. В комнате с плотно занавешенными окнами по-прежнему витал смутный металлический дух глубокой ночи.
Девин поднялся с дивана, вынул из проигрывателя диск Синатры и поставил Дина Мартина.
— Хуже всего не то, — сказал Оскар, — что я мог участвовать в подкопе под полицейского, но то, что мог участвовать в подкопе под полицейского, слушая это дерьмо. Господи, поставь что-нибудь Лютера Эллисона или Тадж Махала, [63] что я тебе подарил на прошлое Рождество, что угодно, только не это. Черт, уж лучше то дерьмо, которое Кензи слушает, в исполнении этих белых тощих мальчиков, склонных к суициду. У них хоть какое-никакое сердце есть.
— Где живет Дойл? — Девин вернулся к кофейному столику и поднял кружку с чаем.
Дино запел «Ты никто, пока тебя никто не любит». Оскар нахмурился.
— Дойл? — переспросил он. — У него дом в Непонсет. Меньше километра отсюда. Хотя однажды я нагрянул к нему на шестидесятилетие в другой его дом в городке Уэст-Бекетт. Кензи, ты серьезно считаешь, что девочка у него?
Я покачал головой.
— Предполагаю. Но если он вовлечен в дело, держу пари, там должен быть какой-нибудь ребенок.
Энджи отпустили только в два часа дня. Нам чудом удалось проскочить мимо толпы журналистов. Мы выехали на Бродвей и поехали за машиной Оскара и Девина. Они выключили мигалку и покатили через мост к платной автостраде «Мэсс».
— Раерсон выживет, — сказал я. — По-прежнему не знают, сохранят ему руку или нет.
Энджи закурила и кивнула.
— А Лайонел?
— Потерял правый глаз, — сказал я. — Его пичкают транквилизаторми. У водителя, которого Бруссард ударил, сильное сотрясение, но он поправится.
Энджи открыла окно.
— Он мне нравился, — тихо сказала она.
— Кто?
— Бруссард. Очень нравился. Он пришел в бар убить Лайонела, может быть, и нас тоже, и он дробовик направил в мою сторону, когда я стреляла…
— Ты правильно поступила.
— Знаю. Знаю, что правильно, — сказала она и уставилась на сигарету, дрожавшую у нее в руке. — Но я просто… жаль, что так получилось. Он мне нравился. Вот и все.
Я вырулил на «Мэсс».
— Мне тоже.
Уэст-Бекетт лежал в самом сердце Беркширских гор и будто сошел с картины Роквелла. Колокольни возвышаются над ним, как белые подставки, которые ставят в конце неполного ряда книг на полке. По обе стороны от главной улицы тянутся пешеходные дорожки из норвежской сосны, в магазинчиках торгуют антиквариатом и сувенирами. Город лежит в небольшой долине, как фарфоровое изделие в ладонях, сложенных чашей. Вокруг вздымаются темно-зеленые холмы, там и сям виднеются остатки снега.
Дом Джека Дойла стоял довольно высоко на склоне, как и у Бруссарда, в стороне от дороги, однако между нею и участком Дойла полоса деревьев была гораздо шире, и через этот лес к нему вел проезд длиной около полукилометра. Ближайший дом с окнами, с наглухо закрытыми ставнями стоял довольно далеко к западу, и дым из его трубы не шел.
Наиболее крутую часть подъема мы проехали, спрятали машины метрах в двадцати от дороги и дальше пошли пешком. Мы шли медленно не только потому что хотели насладиться природой, но потому, что по склону Энджи на костылях шла с большим трудом, чем по ровному месту. Не дойдя метров десяти до опушки, мы остановились. Одноэтажный домик Дойла был выстроен в стиле горного приюта, по всему периметру его опоясывала терраса, под окном высилась поленница дров.
Проезд был пуст, казалось, что и дом тоже. Мы понаблюдали минут пятнадцать, но не заметили в окнах ни малейшего движения. Дыма из трубы здесь тоже не было.
— Пойду, — сказал я наконец.
— Если он там, — сказал Оскар, — то имеет полное право застрелить тебя, как только шагнешь на террасу.
Я потянулся к кобуре, но, едва прикоснувшись к ней, вспомнил, что пистолет у меня забрали в полиции. Я обернулся к Девину и Оскару, надеясь одолжить оружие у кого-нибудь из них.
— Не выйдет, — опередил меня Девин. — Хватит стрелять в полицейских. Даже в порядке самообороны.
— А если он будет угрожать мне оружием?
— Познаешь силу молитвы, — утешил меня Оскар.
Я фыркнул, раздвинул молодые деревца и уже занес ногу, чтобы сделать первый шаг к дому, как Энджи сказала:
— Стой.
Я остановился. Послышался приближающийся шум движка. За деревьями мелькнул древний «мерседес-бенц» с прикрепленным спереди совком для снега. Джип, подпрыгивая на ухабах, промчался вверх по проезду, выехал на лужайку и остановился у крыльца, водительской дверцей к нам. Из него вышла полная женщина с добрым открытым лицом, потянула носом воздух и стала вглядываться в деревья. Казалось, она смотрит прямо на нас. Таких голубых глаз я в жизни не видел, лицо светилось здоровьем, видимо, сказывалась жизнь среди гор.