– Я люблю тебя, друг мой, – сказал он тем же жарким шепотом. – Прошу тебя, не уходи. Мы стали так близки.
– Нет, Дэвид. Не стали. В последние несколько дней мы были близки, потому что оба были смертны. Мы видели одно и то же солнце, одни и те же сумерки, чувствовали одно и то же земное притяжение. Мы вместе пили и преломляли хлеб. Мы могли бы заняться вместе любовью, если бы ты позволил. Но все изменилось. Ты получил молодость, да, а с ней – головокружительное удивление, сопутствующее чуду. Но, глядя на тебя, Дэвид, я все равно вижу смерть. Я вижу человека, который гуляет на солнце со смертью за плечом. Я знаю, что не могу быть твоим спутником, как ты не можешь быть моим. Все это просто доставляет мне слишком мучительную боль.
Он молча наклонил голову, самоотверженно стараясь сохранить внутреннее самообладание.
– Не оставляй меня так рано, – прошептал он. – Кто еще во всем мире сможет меня понять?
Внезапно мне захотелось взмолиться: «Подумай, Дэвид, бессмертие в прекрасном молодом теле!» Я хотел рассказать ему обо всех местах, куда мы, двое бессмертных, сможем отправиться, о чудесах, которые сможем увидеть. Я хотел описать мрачный храм, обнаруженный мной в самой чаще тропического леса, объяснить, что значит без страха бродить по джунглям и иметь глаза, проникающие в самые темные уголки… О, сейчас из меня польется поток слов, а я не предпринимаю попыток скрыть мысли и чувства. Ну да, ты снова молод, и теперь можешь остаться молодым навсегда. Более подходящего средства для путешествия во тьму и представить невозможно; как будто таким образом тебя подготовили темные духи! Ты обладаешь и мудростью, и красотой. Наши боги совершили чудо. Идем, идем со мной.
Но я молчал. Я не стал умолять. Молча стоя в коридоре, я вдыхал исходящий от него запах крови, запах, исходящий от каждого смертного, но у каждого он свой. Как мучительно мне было отмечать эту новую жизненную энергию, этот более резкий жар, более звучное и медленное сердцебиение, открытое моим ушам, как будто само тело говорило со мной на непонятном ему языке.
В том новоорлеанском кафе это живое существо источало тот же самый резкий запах жизни, но он был другой. Да, совсем другой.
Покончить с этим было несложно. Что я и сделал. Я завернулся в хрупкий одинокий покой обычного человека. Я не смотрел ему в глаза. Мне больше не хотелось слушать сбивчивые извинения.
– Скоро увидимся, – сказал я. – Я понимаю, что буду тебе нужен. Когда груз ужаса и тайны будет давить слишком сильно, тебе потребуется твой единственный свидетель. Я приду. Но дай мне время. И не забудь. Позвони моему человеку в Париж. Не полагайся на Таламаску. Разумеется, ты не пожертвуешь им еще и эту жизнь?
Повернувшись, чтобы уходить, я услышал в отдалении приглушенный звук открывающихся дверей лифта. Приехал его друг – невысокий седовласый человек, одетый так, как часто одевался Дэвид, в официальный старомодный костюм-тройку. Он с очень взволнованным видом приближался к нам быстрой оживленной поступью, но тут его взгляд остановился на мне, и он замедлил шаг.
Я поспешил прочь, не обращая внимания на противное сознание того, что этот человек знает меня, знает, кто я и что я. Тем лучше, решил я, ибо он, несомненно, поверит Дэвиду, когда тот начнет свою странную повесть.
Ночь, как всегда, ждала меня. А жажда моя ждать больше не могла. Я на секунду остановился, запрокинул голову, закрыл глаза, почувствовал жажду и захотел зареветь, как голодный зверь. Да, когда ничего другого не остается, существует кровь. Когда мир при всей своей красоте кажется пустым и бессердечным, а я полностью в тупике. Подайте мне старую подругу смерть и соответствующий поток крови. Идет Вампир Лестат, он хочет пить, и сегодня-то ночью он себе ни в чем не откажет.
Но, рыща по грязным переулкам в поисках моих любимых жестоких жертв, я понимал, что потерял свой прекрасный южный город Майами. По крайней мере, на какое-то время.
Я не мог выбросить из головы элегантный номер в «Сентрал-Парк» с открытыми навстречу морю окнами и фальшивого Дэвида, заявляющего, что он хочет получить Темный Дар! И Гретхен. Настанет ли момент, когда я забуду Гретхен и то, как изливал историю Гретхен человеку, которого считал Дэвидом, после чего мы поднялись по ступенькам в мою комнату, как у меня билось сердце и я думал: «Наконец-то! Наконец-то!»
Озлобленный, разгневанный, опустошенный, я больше не хотел видеть красивые отели на Саут-Бич.
В кукольной мастерской
Появилась детская люлька.
– Нас детеныш людской
Опозорил! – крикнула кукла.
И из витрины паяц,
Переживший множество кукол,
За ней заорал, распалясь:
– Мало того что наш угол
Отвратителен и зловещ,
Так хозяева нас оскорбляют
И еще сюда выставляют
Крикливую грязную вещь! —
Понимая, что муж все слышит,
Кукольникова жена
К креслу его спешит.
Ему на плечо она
Голову преклонила
И тихо произнесла:
– Милый, прости меня, милый,
Это ведь не со зла.
У. Б. Йейтс
Перевод А. Сергеева
Две ночи спустя я возвратился в Новый Орлеан. Я бродил по Флориде и живописным южным городкам, часами гулял по южным пляжам, даже поворошил голыми пальцами ног белый песок.
В конце концов я вернулся, и неизбежный ветер начисто сдул холодную погоду. Воздух снова почти благоухал – мой Новый Орлеан, – а небо над бегущими облаками казалось высоким и ярким.
Я немедленно отправился к своей дорогой пожилой квартиросъемщице и позвал Моджо, заснувшего на заднем дворе, – в квартирке ему было слишком жарко. Когда я вошел во дворик, он не заворчал, но звук моего голоса всколыхнул в нем воспоминания. Стоило мне произнести его имя – и он снова стал моим.
Он подошел ко мне, подпрыгнул, вскинув мне на плечи мягкие тяжелые лапы, и лизнул в лицо огромным розовым, как ветчина, языком. Я прижался к нему, поцеловал и зарылся лицом в душистый сверкающий серый мех. Я снова увидел его теми же глазами, что и в ту ночь в Джорджтауне, – увидел его неистовую жизненную энергию и великую доброту.