Я ни слова не сказал матери о том, что случилось со Светланой. Хотел один решить для себя, как мне быть. Но когда я обмолвился, что получил предупреждение, что на приеме готовится что-то недоброе, мать страшно возмутилась. Как я могу, твердила она, подозревать в дурном наших освободителей, освободителей Европы, уничтоживших фашизм, прогнавших из Маньчжурии жестоких «желтомордых макак»? Она чуть не плакала от возмущения.
Я все же решил пойти на прием. И доводы матери меня убедили, и элементарная логика подсказывала: что бы там ни думали мы со Светланой о красных, они не причинят вреда тем, кто пришел на торжественный прием. Ведь это значило бы восстановить против себя весь город! Я также надеялся встретиться и поговорить на приеме с некоторыми людьми, у которых были родственники в провинции. Я всерьез подумывал об отъезде из Харбина вместе со Светланой. Но чтобы устроить побег, нужно было время…
Мы все принарядились, все ожидали чего-то хорошего, когда явились в «Ямато-отель». Нас попросили подняться на второй этаж. Мы толпились в фойе, пока не забеспокоились, что нас никуда не приглашают, ни в зал, ни в какой кабинет. Кое-кто спустился на первый этаж, но из здания никого не выпускали.
«Вот, не послушался Светлану…» – с тоской подумал я. И тут появился молодой офицер, который вежливо сказал, что комендант изменил место проведения приема и просит всех пожаловать в помещение бывшего японского консульства. Поскольку здесь не слишком далеко, уважаемых гостей просят пройти пешком в сопровождении нескольких офицеров.
Меня словно в лицо ударили. Японское консульство! Уважаемых гостей просят самих разойтись по камерам! Может, самим и запереть их за собой?
Я шел обочь колонны хоть и обеспокоенных, но все же не верящих ни во что дурное людей. Рядом со мной шел один из моих знакомых по яхт-клубу, дантист, фамилия его была Веревкин.
– Вячеслав Иванович, – пробормотал я, – плохо дело. В японском консульстве у них в подвале тюрьма. Мы оттуда уже не выйдем. Меня предупреждали, что прием – ловушка, но я не верил… Как будем проходить через вон ту аллею, давайте шмыгнем по сторонам. Часовых у нас нет, офицеры не заметят, они не ждут от нас такой наглости. Я только еще скажу нескольким знакомым, чтобы…
– Провокатор! – вдруг возмущенно заорал Веревкин во все горло. – Гнусный провокатор! Я и не знал, что вы такой негодяй! Господа, он уверяет, что нас ведут в японское консульство, чтобы заключить в тюрьму! Господин… товарищ капитан, идите сюда! Задержите провокатора!
Я не стал ждать, пока «товарищ капитан» спохватится, и рванул в кусты со всех ног. Позже я узнал, что моему примеру последовало еще несколько человек, но, как и я, они успели добежать только до своих домов. Всех нас взяли на месте: мы ведь собирали в дорогу вещи, прощались с семьями, обдумывали, где искать спасение… А нельзя было возвращаться по домам, нельзя было терять ни минуты!
Я бы, наверное, все-таки успел уйти. Я жил довольно близко и даже сначала забежал к Светлане. Она без слов поднялась с постели, оделась и пошла со мной. Она была готова на все, ко всему! Но мать… Она не хотела уходить, она и меня пыталась не пустить, она вырывала из моих рук вещмешок, куда я собирал кое-какие пожитки, проклинала Светлану, которая сбила меня с толку, рыдала… Она была в таком искреннем отчаянии, что, пытаясь ее убедить, я невольно выкрикнул ей, что Светлане можно верить, что она подверглась страшным издевательствам, попав в советскую тюрьму.
Напрасно я так сделал. Мать не поверила, и поток проклятий обрушился на Светлану. Мать возмущалась, обвиняла ее во лжи и коварстве, кричала, что она прикрывает порочащими советских россказнями свои грязные похождения, а ее дурак-сын…
И тут пришел советский патруль и забрал и возмущенную мать, и дурака-сына, и девушку, которая прикрывала свои грязные похождения… Потом я узнал, что в ту ночь было арестовано около пятисот человек. Я думал, что красные поостерегутся восстановить против себя город. Ничуть не бывало! Они просто арестовали всех, кто мог бы возмутиться. От такого удара русский Харбин уже не оправился. Никогда!
Несколько суток мы провели в камерах, а потом все были вывезены на станцию и отправлены по этапу. Нас доставили в товарных вагонах сначала на станцию Гродеково уже на территории Советского Союза, потом предстояла сортировка. Впереди был Кустанай, Казахские степи…
Там, в Гродекове, когда мы только что высадились из вагонов, это и произошло. Светлана, которая медленно, едва передвигая ноги, шла в партии женщин, вдруг упала. Расталкивая людей, я кинулся к ней. Меня пытались остановить, но махнули рукой: до охраны дошло, что с узницей неладно. Потом я узнал, что у нее еще ночью открылось кровотечение. Да, она забеременела от кого-то из своих насильников, и сейчас у нее случился выкидыш. Остановить кровотечение было невозможно: некому, нечем! Офицер охраны, к которому женщины обратились, требуя позвать врача, расхохотался им в лицо:
– Выкидыш? Да хоть бы и роды!
Он снова захохотал, когда Светлана упала. Он так и не допустил к ней помощь. А ведь среди нас были врачи. Хотя, впрочем, что они могли сделать, без медикаментов, без инструментов? Она уже несколько часов истекала кровью.
Так и истекла. Так и умерла. Мы все смотрели на нее. Кто-то плакал.
Моя мать отвела наконец глаза… В ту минуту я винил во всем ее. Если бы она меня не задержала, мы со Светланой успели бы уйти!
Но судьбу не обманешь.
Подошли два солдата охраны и унесли тело. Я будто окаменел – не мог даже с места сдвинуться, чтобы поцеловать Светлану в последний раз, чтобы проститься. Да мне и не дали бы.
Ее унесли. На том месте, где она лежала, остался только размазанный кровоподтек – ведь вся ее одежда пропиталась кровью! – напоминающий своим очертанием большую букву С. Я посмотрел на него – и снова вспомнил, как мы ездили в Дайрен и как я писал на твердом песке большими буквами ее имя:
СВЕТЛАНА!