— Пока! — поднял указательный палец Грязнов. — Я говорю: пока нет, но могут появиться. Знаешь когда? А вот мы устроим с тобой перекрестный допрос начальнику изолятора временного содержания, на основании каких распоряжений он выпустил на волю задержанного преступника...
— Да нет, ну я-то тебе зачем? И вообще, у нас есть кому допрашивать, вот пусть прокуратура и занимается своим делом. А до преступника, я почти уверен, еще шагать и шагать. Обвинение-то тем браткам, которые уже сидят, до сих пор не выдвинуто. И этому Гробу, кстати, тоже. Подозреваются — но не больше. Вот следователи и названивали судье, просили продлить срок содержания под стражей. Нет у них ничего, понимаешь? — уже сердито выкрикнул генерал. — Пусто! Нельзя держать, надо выпускать! А мы все тянем, будто улики сами появятся...
— Так уж совсем ничего? — засомневался Грязнов.
— Ну я ж тебе врать не буду... А к Прапорщику вообще нет никаких претензий. Да он и сам все категорически отрицает. Имеет алиби.
— Ой, Иван, ну мы же с тобой знаем, как делаются алиби! — отмахнулся Грязнов. — А я, между прочим, — ты же в курсе? — имел с этим Прапорщиком жесткую беседу, когда у меня украли мою сотрудницу. И что думаешь? Вернули как миленькие. Ну, может, не сами вернули, это дела не меняет. А поскольку сотрудница не пострадала, то и наша встреча тоже завершилась, в общем, мирно. Почти к обоюдному пониманию. Но я его предупредил, что мое терпение может скоро кончиться. А чтоб сбить лишнюю спесь, пользуясь своими правами и согласием Александра Борисовича, взял с него подписку о невыезде. Солдатенков понимает, что это чистая формальность в его положении, но знает и то, во что мы можем раздуть его дело, если подписка будет им нарушена. А теперь новые события просто заставляют меня предпринять в отношении этого Лехи более жесткие меры. Твои ж ребята уже объяснили — почерк взрывника... Ох, чую, придется мне самому теперь взяться за того задержанного. У меня он заговорит. И так заложит твоего Прапорщика, что кое-кому мало не покажется. А ты как считаешь?
Седлецкий, непонятно зачем, помял, потискал пальцами свои отвисшие щеки, затем, словно сомневаясь, подвигал бровями и... промолчал, будто не пришел еще ни к какому выводу. Впрочем, молчание — тоже ответная реакция. И Грязнов не стал давить на него, еще не до конца разобравшись с насильниками.
И теперь он словно бы вспомнил, что когда только появился в кабинете Седлецкого, тот как бы пожаловался ему по-дружески, что, мол, Турецкий там чего-то опять повел себя вроде не очень хорошо. Вячеслав Иванович, который не собирался обсуждать с кем бы то ни было поведение Сани, кивнул и предложил вернуться к теме попозже. А сам заговорил о допросе Умарова. Вот за этим обсуждением их и застали телефонные звонки из Воздвиженска. Но когда и этот вопрос более-менее утрясли, пора было, наверное, вернуться и к Турецкому.
— Так какие лично у тебя были претензии к Александру Борисовичу? Извини, я перебил тебя тогда...
— Да у меня-то какие? Лично у меня по моей службе к нему ничего нет. Поначалу грешил, было дело, не хочу отрицать, относительно Затырина. Но ты же мне привел веские доказательства, и я, ты помнишь, сразу дал свое добро. Тут ты не можешь возражать?
— Не могу. Одно дело, Иван, делаем..-.
Вячеслав Иванович помнил, как туго скрипели мозги Седлецкого, который долго мялся, не решаясь и словно ожидая от кого-то со стороны подсказки, пока не разрешил временно отстранить подполковника от службы. Да и с назначением расследования по линии управления собственной безопасности тоже мямлил какие-то слова, пока Грязнов не надавил на него, сказав, что немедленно лично свяжется с начальником главка. А теперь, значит, сразу добро, ишь хамелеон!
— Все правильно, Иван. Так что у тебя еще?
— Между нами, да?
— Как скажешь.
— Очень темная история получается со Слепневым, судьей. Это, видишь ли, самоубийство... Посмертная записка с объяснениями причин... Нехорошая тенденция получается, понимаешь меня, Вячеслав Иванович?
— Ха! Это ты мне сейчас, Иван, старый анекдот напомнил. Санин, между прочим. Рассказать?
— Ну расскажи, — не очень охотно ответил генерал. Он даже чуть поморщился, чтобы это увидел Вячеслав Иванович. Но Грязнов «не заметил».
— Чукча один закончил философский факультет в МГУ и вернулся домой. Оленей, мол, надо пасти, делом заниматься. И вот видит — переходит стадо через речку. Передний олень ушел вдруг под воду и не вынырнул. Утоп. За ним — второй, третий. Чукча задумался. «Однако, — говорит, — теньденьсия?»
— Смешно, — хмыкнул Седлецкий.
— Нет, ты понял, на что я намекаю? — развеселился Грязнов. — Милиция совершает кучу противоправных действий, жалобы несутся в Москву потоком, президент велит разобраться и наказать виновных. А тут приезжает комиссия, отстраняет главного в городе милиционера, затем едва не тонет в реке прокурор, потом стреляется председатель районного суда. Да, и еще забыл — бандиты похищают лейтенанта милиции, а позже устраивают покушение на председателя той самой комиссии. Действительно ведь, «теньденьсия» получается! А ты иначе, Иван Христофорович, не пробовал посмотреть на проблему?
— Это как же? — с заметной иронией спросил Седлецкий.
— А вот так. Просто знает кошка, чье мясо съела. И теперь боится, выходы для себя безопасные ищет. Ты записку ту своими глазами видел? Читал?
— Нет еще, но... доложили!
— А вот Санин следователь, который туда выезжал, держал в руках эту писулю. И ничего там нет. А сказано просто и ясно, как говорят все трусы, спасаясь от неминуемой расплаты: мол, «прошу пожалеть и не трогать мою семью, а я виноват и сам выношу себе приговор». Что-то в этом духе. Так что ты мне всякие слухи не пересказывай, а поручи своим разобраться в деле... Между прочим, по тому прокурору тоже громкая отставка плачет. Если не больше.
— А это еще с какой стати?
— С той, что спустил на тормозах — и мы знаем, по чьей указке, — уголовное дело об автоугонщиках.
— Да что вы можете знать-то? Там же одно процессуальное нарушение на другом было! Вячеслав Иванович, умоляю, не пудри мне мозги! Я к твоим словам и делам отношусь серьезно, поэтому давай не будем играть друг против друга. Да еще негодными средствами.
— Как сказать...
— Ты о чем?
— О негодных средствах, Иван Христофорович. Ты ж вот не спрашиваешь, чего мне известно и откуда. А полностью отметаешь любые подозрения. И уж если на то пошло, то я знаю почему.
— Ну и почему?
— На ухо скажу.
— Да брось ты...
— Как знаешь, тебе тут жить, я понимаю. А ты все еще не принял для себя кардинального решения, вот в чем дело... Но я тебя не виню. Каждый, извини... занимается своим делом... как он хочет. Сказал бы грубее, Иван, и точнее, но, ей-богу, не желаю тебя обижать. Может, ты еще успеешь понять. Пока поезд не ушел окончательно.