Book.

— Я слушаю, — сказал Платов. — Докладывай­те, Виктор Егорович.

— Получено сообщение из бюро судебно-меди­цинской экспертизы. Среди неопознанных трупов, кажется, есть Русаков.

— Это точно? — глухо спросил губернатор. — Может быть, ошибка?

— Документов не обнаружено. Но судебные ме­дики сами узнали его по лицу и убеждены, что это он, Русаков.

— Кто еще знает об этом? — спросил Платов, потому что именно эта мысль первой стрельнула в голове.

— К сожалению, сохранить секретность не уда­лось. Информация уже ушла и, видимо, в ближай­шее время пройдет по радио и телевидению.

— Понятно, — сказал Платов. — Причина сме­рти?

— Пока не установлена. Его доставили позже всех.

— А где обнаружили?

— Там же, на площади. Но почему-то сначала доставили в Зареченскую больницу, а уж оттуда в морг при Центральной областной больнице.

Он положил трубку на аппарат и отвалился на мягкую спинку заднего сиденья. Удавка, которую так ловко накинул ему на шею кто-то незримый и беспощадный, затягивалась все туже. И каждое слово его телеобращения теперь получало и вовсе зловещий смысл. Он обрушился с обвинениями на мученика и страдальца за правду. А это наш жалос­тливый народ вряд ли простит. Ибо сама смерть Русакова, если это действительно был он, а Платов в этом уже не сомневался, превращала их давний поединок, их идейную и политическую дуэль в убийство из-за угла, и каждый понимал, в чьих ин­тересах была эта гибель, кто направил руку палача. Ну что же... Надо было продолжать борьбу и идти вперед. До выборов оставалось все-таки еще почти два месяца. Срок достаточный, чтобы перестроить свои порядки, вызвать резервы, провести мобилиза­цию. Ничего.

Он вошел в дом. Жена и дочь встретили его у широкой мраморной лестницы обширной прихо­жей, и обе любимые собаки скакали от радости, не зная, чем угодить хозяину, — редких кровей русская борзая Дина и могучая доберманиха-медалистка Челси от элитных производителей прямо из Герма­нии. Он был мрачнее тучи.

— Ну что, что еще? — воскликнул он в предель­ном раздражении, увидев бледные, напряженные лица домочадцев.

— Послушай, Коля, — сказала жена. — Мы сей­час видели тебя по телевизору...

— Да знаю, знаю все сам!.. — отмахнулся он.

— Ужинать будешь?

— Какой там ужин! Кусок в горло не полезет. Ну как, уже все собрались?

— Ждут тебя.

В правом флигеле господского дома на случай экстренных встреч и оперативных совещаний он устроил как бы филиал своего предвыборного

штаба. Сейчас там должны были быть трое самых близких его помощников, по поводу которых он даже сочинил что-то вроде каламбура: «Я как Шива, у меня три правые руки».

И он пошел к ним через галерею, сопровождае­мый собаками, которые все забегали вперед и огля­дывались, норовя поймать его взгляд.

Когда он вошел, те трое поднялись.

— Вопрос у нас один, — с места в карьер начал Платов, — как перехватить инициативу, вернуть «лицо», восстановить имидж.

— Надо выяснить, кто пошел на прорыв, — ска­зал старый мудрый зубр Коломийцев. — Только тогда мы сможем сделать правильные шаги.

— Полагаю, вы еще не знаете... — сказал Пла­тов. — Ситуация круто изменилась — и не в нашу пользу. Русаков убит. Мне только что сообщили об этом по моему спецканалу. Известили из судебно- медицинского бюро облздравотдела. Сомнений нет — это убийство. То есть завтра труп несчастной жертвы сатрапа-губернатора, убиенный мною ры­царь демократии и защитник угнетенных будет вы­ставлен перед моими окнами в назидание потом­кам. Чтобы никто не усомнился, что эта смерть — на мне. Что все это значит, думаю, объяснять не надо...

Он снял трубку телефонного аппарата и набрал несколько цифр.

— Никандрова мне! — И через минуту услышал знакомый голос директора областной телерадио­компании.

— Виталий Васильевич! Вы получили сообщение насчет Русакова?

— Да, около получаса назад.

— Ну так вот. Документов нет. Может, обнару­жен не Русаков. Это только гипотеза, понимаете? Кто-то узнал, а может, кому-то и показалось. Пока не будет точно, документально точно идентифици­рована личность этого человека, каких-либо сообщений быть не должно. Вы меня поняли? Чтобы ни слуху ни духу! Ответите лично.

Затем то же самое распоряжение он сделал руко­водителю местного информационного агентства и главным редакторам двух крупнейших в городе и дружественных ему газет. Что касается газет другой ориентации, а их в городе и области выпускалось больше десятка, тут он уже никак повлиять не мог и оставалось только надеяться, что весть о гибели Русакова докатиться до них еще не успела.

Они проговорили около четверти часа, и Платов, взглянув на часы, включил телевизор с огромным экраном и перешел на областной канал. Из динами­ков приглушенно зазвучала скорбная музыка и воз­никла заставка: две сломанные гвоздики на черном фоне. А затем открылось пространство траурно уб­ранной маленькой студии, в которой царил полу­мрак, и из этого полумрака явилось лицо мэра го­рода Геннадия Клемешева — красивое и такое зна­комое лицо, на котором теперь читалась неподдель­ная скорбь. И одет он был соответственно проис­шедшему: в черном костюме и черной водолазке, так что на экране особенно выделялись его темные выразительные глаза, в которых застыла боль.

Платов невольно сжал зубы, впившись в это лицо на экране. Тут продумано было все, каждая мелочь, и эта темная, как склеп, маленькая студия, и траурный наряд степногорского мэра.

В течение этого дня они несколько раз говорили по телефону, причем Клемешев, кажется, был по­трясен разразившейся катастрофой так, как будто там, на площади, он потерял самого близкого чело­века — сына или брата. И он не пытался отбоярить­ся, не стремился выставить себя непричастным. Лишь сказал, как бы мимоходом, что, видя, как непредсказуемо развивается ситуация, неоднократ­но обращался к Мащенко, прося его разрядить об­становку и убрать омоновцев с площади, но тот слушать его не стал, сославшись на то, что получил соответствующие распоряжения своего непосредственного руководства, ни в чьих советах не нуждает­ся, а вмешательства не допустит.

И Платов знал, что это сущая правда: Мащенко соблюдал служебную субординацию свято и демон­стративно игнорировал распоряжения мэра, давая понять, что тот ему не указ и суется в пекло поперед батьки.

Клемешев говорил, и каждое его слово, каждый обертон глубокого сочного голоса будто плетью сте­гали по щекам: ах, ослиная голова, вот, вот так надо было выступать! Именно так! И покаяться не забыл, догадался, и за честь Русакова, несмотря ни на что, будто забыв все шпильки и уколы, полученные от того, мужественно вступился, проявил благородст­во, великодушие, прямо-таки рыцарство...

Но когда Клемешев объявил, что, сознавая свою вину и принимая на себя ответственность за случив­шееся, готов уйти в отставку, Платов словно про­снулся от внезапного удара: да вот же, вот же оно! Вот откуда ветер-то дует!