— Да, — сказал Платов, — действительно, по­ступили такие сведения. Так что хочешь не хочешь, а надо ехать, может быть, лезть под пули.

«Ну вот, — подумал губернатор, — вот ты и по­пался, мой мальчик! Сейчас кинешься отговаривать, убеждать... »

Но Клемешев молчал. Потом тяжело вздохнул и сказал:

— Не сочтите за лесть, но я всегда уважал вас, Николай Иванович.

— Что это вы обо мне уже в прошедшем време­ни, а, господин градоначальник? — нервно хохот­нул Платов. — Конечно, безумие, в сущности... Вот такой он, наш с вами хлеб... А что бы вы сделали, будь на моем месте?

— Не знаю, — сказал Клемешев. — Честно, не знаю. Но одно точно: где бы вы ни были сегодня, я буду рядом с вами или впереди вас. Пока я мэр этого города, иначе не будет.

— Ну что ж, спасибо, — усмехнулся Платов. — Действительно, я тронут. Значит, до встречи.

Он задумался. Что все это могло означать? Или он с пылу с жару перемудрил и зря погрешил на Клемешева? А значит, и все построения, догадки, озарения, что называется, мимо денег? Или?.. Или этот парень и сам не промах, а уж тем более его меткие снайперы? И при чем тут тогда какие-то чеченцы?..

Пора было ехать.

Если бы Платов Николай Иванович верил в Бога, он бы, наверное, сейчас мысленно помолился. Но не верил он ни в каких богов, ни в какие чудеса. Он был реалист и атеист. И потому пошел напяли­вать под рубашку вполне материальный француз­ский бронежилет, точь-в-точь такой же, как у само­го Президента.

44

В изголовье Русакова, лежавшего первым по ходу движения людской вереницы, сидели Наташа и его мать. И по тому, как далеко разнесены были их стулья, было понятно, как далеки были эти жен­щины и при жизни того, кого провожали сегодня на место последнего упокоения.

Наташа ничего не могла понять. С той минуты, как увидела его там, на мраморном столе, прикры­того белым, будто что-то с головой случилось: осоз­навать осознавала, а понять не могла, невольно ловя себя на странной мысли, что теперь ей почему-то даже намного тяжелей, чем когда осталась без отца.

А люди шли и шли и смотрели на нее, и многие плакали, и клали цветы к подножию постамента, на котором стоял гроб с телом Русакова. А музыка делала свое дело, медленно убивала, выжигала душу...

Вот какое-то оживление и беспокойство возникло в толпе у входа, люди отхлынули, в образовав­шемся проходе вдали показалась плотная маленькая толпа неторопливо идущих мужчин. Засверкали вспышки фотографов, ярко вспыхнули осветители на видеокамерах, и за телохранителями она увидела идущих рядом, плечом к плечу, губернатора Плато­ва и Клемешева. Они шли, приближались, и она видела их все лучше сквозь какую-то серебристую вуаль. Шум и ропот пробежал по рядам людей, уз­навших губернатора, мэра и их свиту. Все были с такими же траурными повязками на рукавах.

Вот охранники расступились. Сначала высокий и статный, седовласый Платов сделал шаг по на­правлению к гробу Русакова и церемонно покло­нился, как и положено по протоколу такого меро­приятия. За ним так же подступил к обитому крас­ным гробу и Клемешев, но не поклонился, а просто застыл, опустив голову, и стоял так почти с минуту, и Наташа видела, как он бледен, как подавлен и как нервно подергивается его щека.

Это был он, и это был снова другой человек, словно вновь переродившийся и как будто даже страшно одинокий в этом огромном зале, наедине с охватившим его неизбывным горем.

Он словно и не заметил ее или не узнал и мед­ленно побрел, на глазах у сотен жителей своего города, мимо гробов.

Какая-то женщина быстро подошла к нему и подала ворох гвоздик, белых и красных, и он, дви­гаясь от гроба к гробу, клал в ноги покойным, каж­дому из тех, кого хоронил город, по две роскошные гвоздики, красную и белую. И операторы снимали это, снимали все, издали и с предельно близких расстояний, а он двигался, как бы не видя никого, превратившись в живое воплощение скорби.

И снова, в какой уже раз за эти дни, Платов подумал, каков же ловкач этот парень. И вот он снова обходит его на повороте, уже на глазах у всех, а он, Платов, опять оказался задвинутым куда-то на задворки со своим дурацким, стандартно-типовым советским венком.

Турецкий тоже был здесь, стоял в довольно многочисленной толпе городских чиновников, сгрудившихся по другую сторону зала. Александр Борисович отлично понимал, что присутствовать ему на этом печальном представлении абсолютно необходимо, что, может быть, здесь приоткроется какая-то завеса, тихо звякнет заветный магический ключик, без которого нет шансов на успех у любого следствия. И он отлично понимал, сколько страс­тей, невысказанных, тайных мыслей и чувств бушу­ет в этом накаленном воздухе спортивного зала.

Разумеется, как и подавляющее большинство степногорцев, он уже слышал экстренное сообще­ние, прошедшее по обоим каналам местного теле­видения о подготовке покушения на губернатора в ходе траурного уличного шествия и митинга на пло­щади, где оборвалась жизнь тех, кого вышел сегодня хоронить весь город. И это сообщение не столько насторожило или встревожило, сколько заинтересо­вало его.

Что стоит за этим? Какая-то лихая игра за голоса избирателей, демонстрация безоглядной отваги, со­стязание характеров или что-то еще? Он был почти уверен, что это все же, скорее всего, грубая инсце­нировка, рассчитанная на впечатлительность со­граждан, созванных присутствовать на щекочущем нервы представлении, что, возможно, тем самым кто-то решил переключить внимание всех участни­ков процессии с основного события на соблазни­тельный «детективный поворот» темы — ухлопают, не ухлопают, будут стрелять или все это просто-на­просто дешевый и в полном смысле слова площадный балаган.

Возможно, тут была заложена еще одна задача: предельно сократить число людей, вышедших на гигантскую гражданскую панихиду перед простой и каждому понятной угрозой в ходе чьих-то разборок схлопотать ненароком шальную случайную пулю,

прошедшую мимо намеченной мишени в перекрес­тье оптического прицела снайперской винтовки.

Да, тут много, много чего могло быть, над чем можно было поломать голову. Вглядевшись, он узнал в измученной молодой женщине в черном, сидевшей у гроба Русакова, ту, которую встретил три дня назад у морга, и сразу вспомнил все, и снова как будто что-то закольцевалось и связались концы.

А еще он с острым интересом и вниманием всматривался в лица людей из здешней правящей элиты, в выражения их глаз, в каждый их жест. Губернатора Платова он и раньше часто видел на экранах телевизоров, читал его обширные интервью в «Независимой газете», а вот Клемешева, мэра Степногорска, видел впервые, и почему-то эта фи­гура показалась ему очень непростой и чрезвычайно любопытной, как с обычной обывательской, так и с профессиональной точки зрения. Он не мог бы и сам себе объяснить, в чем тут штука, и тем не менее...

Особенно занятной показалась Турецкому эта изящно разыгранная мизансцена с гвоздиками, ко­торые он клал в гробы. Слишком красиво это было, слишком изысканно и продуманно, чтобы принять за чистую монету.