Но Садчиков и не думал возражать. Он слушал Вячеслава Витальевича притаившись, будто зверь в норе, и продолжал оценивать обстановку не зрением и слухом, а исключительно обонянием.
Ему показалось, что теперь в кабинете запахло жареным.
И еще ему показалось, вернее, не показалось, а он ясно увидел, что мэр его боится.
Боится!
Самооуспокаивающая мантра: «Корневу никто не поверит, потому что он белобилетник!» – была враз забыта Вячеславом Витальевичем, и теперь он содрогался от мысли, что Витя сдаст Андрея Петровича, а Андрей Петрович… Тут мэр переводил дух и изо всех сил заставлял себя уверовать в благородство Андрея Петровича, который не потянет за собой на нары и его – Вячеслава Витальевича… и не мог.
Ну как же – не потянет! Потянет! Потянет, гнида…
И Семенов исподлобья смотрел на Садчикова, даже не пытаясь скрыть своих чувств.
Но и Садчиков смотрел на Семенова не по-доброму. Вернее, он не то чтобы смотрел, он обнюхивал мэра, как волк издалека обнюхивает охотника, собирающегося перезарядить ружье: ну что – пахнет ли новыми патронами? Или кончились они?
Патроны у мэра были. И Андрей Петрович унюхал, что на каждом из этих патронов густыми черными чернилами перьевого «паркера» мэра выведено: «Смерть Садчикову!»
«Я уже не жилец… – понял Андрей Петрович. – Он убьет меня…»
Однако Садчиков не стал рвать на себе рубаху и орать, что, падла буду, не расколюсь. Зачем? Это же бесполезно – мэр напуган так, что не поверит никаким обещаниям и даже наоборот – еще сильнее утвердится в своем решении убрать Андрея Петровича на два метра под землю.
«Так что не надо истерик… – подумал Садчиков. – Не надо…»
Между тем Вячеслав Витальевич снова склонился над комиксами и, послюнявив палец, перебросил последний лист.
– Все… – пробормотал он. – Взяли главаря…
Затем он уронил голову на упертые в стол руки и закрыл глаза.
Андрей Петрович молча поднялся с места и пошел к двери. В его висках стучала кровь.
«У меня теперь один выход… – думал он. – Опередить его… Опередить!»
А Витя в это время кричал через дверь нашедшим его гадам, что он их нюх топтал, и лоб долбал, и даже с мамами их, оказывается, совершал всякие непотребства.
– Может, все-таки скажете, что вам надо? – спрашивал в щель Турецкий.
– Скажу… – обещал Витя и снова включал свою поливалку.
И лишь когда выкричался, то действительно сказал:
– Мне нужна заправленная бензином машина и ключи от нее. Я собираюсь уехать на этой машине далеко-далеко. Бабу я увезу с собой, а когда окажусь в безопасном месте, то отпущу ее. Понятно?
Чего ж тут непонятного…
Турецкий задумался. Взять Витю сейчас не было никакой возможности: лезвие у Ингиного горла холодно поблескивало – это было видно в дверную щель, и тонюсенький металл оберегал Витю лучше всякой брони.
Так что же делать?
Витя еще раз напомнил присутствующим о своих близких отношениях с их матерями и настоятельно потребовал ускорить решение вопроса.
Наконец Турецкий кивнул:
– Хорошо…
Михаил Широков всполошился не на шутку. После того как Екатерина Илларионовна оставила его, он пару раз нервно обошел бильярдную, лупя по столам и стенам кулаками, шарами и чем попало, потом допил текилу и пошел за новой бутылкой.
– Че смеешься, дура?! – ни с того ни с сего налетел он на миловидную барменшу Галочку, встретившую его обворожительной улыбкой.
Галочка вздрогнула и сделала плаксивое лицо. Это неожиданно понравилось директору.
– То-то! – криво усмехнулся он, после чего сам взял бутылку и пошел обратно в бильярдную.
Там он вылакал половину и опьянел окончательно.
– А мне все по хрену! – сказал он столам, шарам и киям. – По хрену мне все, понимаете вы или нет?
Они не понимали.
Тогда Широков решил пойти к тем, кто поймет. Он вышел из бильярдной и схватил за грудки охранника:
– Мне все по хрену!
– Угу! – на всякий случай кивнул охранник.
Широков оставил его и двинулся дальше. По пути ему один за другим попались несколько сотрудников, и всем им он орал одно:
– По хрену мне все! По хрену!
Сотрудники удивленно провожали его взглядом и многозначительно переглядывались: во дурак, мол.
А дурак тем временем уже выходил из здания.
– По хре-ну! – оглашал он прилегающие к развлекательному центру окрестности. – По хре-ну!
Наконец ему это надоело. Он присел на ступеньки крыльца и пьяно уронил голову.
В этот момент из ряда припаркованных возле здания машин выдвинулась синяя «девятка». Она медленно подъехала к крыльцу и остановилась.
Широков захрапел.
Тонированное стекло «девятки» опустилось, и из него выглянуло черное винтовочное дуло.
Широков шевельнулся и пробормотал сквозь сон:
– Мне все по хре…
Когда он договаривал свое «ну», раздался выстрел.
Широков упал лицом вниз и скатился по ступенькам на асфальт.
Дуло винтовки снова скрылось в салоне «девятки», и она тронулась с места, быстро набирая скорость. Едва она исчезла за углом здания, как из-за противоположного угла выскочил зеленый «фиат». Его занесло на повороте, и он чуть не вылетел с парковочной площадки куда-то в кусты, но в последний момент удержался и вырулил-таки куда надо. Как только машина встала в общий ряд, из нее вылезла Екатерина Илларионовна.
Вылезла и сразу все увидела.
Широков лежал на асфальте, но ноги его были задраны на крыльцо, и создавалось впечатление, что это не человеческий труп вовсе, а подвешенная за задние конечности баранья туша, из которой вытекает теплая еще кровь.
– Миша! – завизжала Екатерина Илларионовна, бросаясь в эту кровь на колени и обхватывая пробитую пулей голову мертвого возлюбленного. – Мишенька!
Ей хотелось выть, и она выла, ей хотелось орать, и она орала, ей хотелось рвать себя в рыданиях, и она рвала.
А потом вдруг резко перестала.
– Ну хорошо же… – тяжело проговорила она, после чего поднялась и пошла к своему зеленому «фиату».
Мэр очень обрадовался тому, что Корневу решили дать машину. Ну вот просто очень-очень обрадовался. Даже подпрыгнул в кресле, когда ему позвонил Никитин и сообщил о таком решении Турецкого. С тех пор как начались переговоры, Павел Тимофеевич все время был на связи с мэром, потому что Павел Тимофеевич, как ни крути, хоть и начальник горуправления милиции, а все же не главный человек в городе, а мэр – главный.
– Это же просто прекрасно! – приговаривал Вячеслав Витальевич, ослабляя галстук и расстегивая верхнюю пуговицу рубашки, как бы в знак того, что и внутри у него чего-то там такое расслабилось и расстегнулось и легкие стали вдыхать шире, не боясь задеть сжавшееся в испуге и забившееся куда-то сердце.