– Тимур жизнью Никите и мне обязан, – проговорила Варвара Савельевна. – Он на все пойдет, только бы мою просьбу выполнить. А у меня одна просьба – тебя спасти. Тебя – и Петра.
– Тетя Варя, – пробормотала Ольга смущенно, – а почему вы… почему вы так заботитесь о Петре?
Лицо Варвары Савельевны вдруг стало белым, точно ее платок. Она стиснула худые, загорелые руки – когда-то они были, наверное, очень хороши, изящны, да и сейчас, разбитые работой, остались маленькими и аккуратными, хоть и с шершавой кожей, и с неровно постриженными ногтями. Несколько мгновений она молча смотрела на Ольгу, а потом из глаз хлынули слезы. Рекой полились!
– Что вы?! – воскликнула Ольга. – Что случилось?
– Петр… – выдохнула Варвара Савельевна, – Петенька, он… он в одном бараке с моим Никитой жил. В лагере они были вместе, понимаешь? На Соловках… Петр был арестован как сын врага народа. Но потом отца его амнистировали – поздно, после смерти, а все ж амнистировали. Было это два года назад. Петра освободили, а тут война, он на фронт пошел. А Никиты больше нет на свете, Петр ему глаза закрыл – умер он в лагере, как раз накануне освобождения Петра. Значит, еще в 40-м. А мне даже не сообщили… Ну да, кто он такой? Заключенный! А мне он был роднее всех, один на свете! Сволочи, сволочи красные… – вырвалось у нее с хрипом, но тотчас Варвара Савельевна взяла себя в руки: – Никита перед смертью Петру про меня рассказал. И вот нас судьба свела с ним. И с тобой… Так неужто ты думаешь, что я не помогу тебе, которая мне роднее родной дочери, и Петру, который моему Никите был за сына? Вот я и помогаю вам домой выбраться.
Ох, какое же это было бы счастье – оказаться дома, дома, дома! В ванной натоплена колонка, из крана с бульканьем льется горячая вода, на кухне пахнет тети-Любиными оладьями, темно мерцают книги в старинных книжных шкафах, по-прежнему лежит на столике под лампой томик Бальмонта, который тетя Люба так и не убирала после смерти деда, только пыль с него смахивала, а иногда открывала наудачу и читала строчку-другую, про то, как в тумане безбрежного моря я остров нашел голубой… или что только раз мечта с мечтой встречается … Поскрипывают серые, давно не натиравшиеся паркетины в гостиной, а над Олиной кроватью – маленькая фотография: семнадцатилетняя Сашенька Русанова в светлом платье с маленькими шелковыми розочками вокруг глубокого «придворного» декольте…
Как Ольга хочет домой, боже ты мой! Ведь не порыв героический привел ее в плавучий госпиталь – желание избавиться от Полякова. Но теперь страх перед ним улетучился. Что такое Поляков с его намерением завербовать Ольгу – что он такое по сравнению с бомбежками, минометными обстрелами, по сравнению с черной тенью самолета, которая накрывает сияющую волжскую гладь и прошивает ее пулеметными очередями, уносящими жизни, жизни, жизни? Если Ольга решалась перебегать по палубе под обстрелом, чтобы перетащить беспомощного, раненого человека в безопасное место, значит, она найдет в себе решимость сказать «нет» Полякову. Она теперь уже не та затравленная девчонка, которая пугалась каждого косого взгляда, каждого окрика. Она побывала, можно сказать, на фронте. И пусть только эта тыловая крыса, этот зажравшийся, отлынивающий от фронта энкавэдэшник посмеет подкатиться к ней с каким-нибудь гнусным предложением! Ольга сможет отказаться сотрудничать с ним. Она уже не боится таких, как он.
Лишь бы вернуться.
Но не любой же ценой…
– Я понимаю, Оля, – твердила между тем Варвара Савельевна. – Непросто все, непросто! Смертельно трудно все это, и никто никого судить не должен. Если за сильным – правда, значит, нынче правда не за красными, потому что они слабы. Теперь в красных силы нету. Красные времена прошли. Миновали. Когда была в них сила, они свою правду огнем и мечом устанавливали. Так теперь пусть не жалуются, что их тем же огнем и тем же мечом будут убивать ради другой правды. Другие сильные! Поняла?
Ольга пожала плечами:
– Да что понимать? У вас муж в лагере умер. Мой дядя Шура умер в тюрьме. Мама в лагере – то ли живая, то ли уже нет, кто знает. Может, ее тоже нет на свете. Меня из института исключили из-за них. Я просто санитарка, а могла бы уже учительницей быть, в школе работать… Я все понимаю, вы не думайте. И про сильных, и про слабых, и про ненависть. Но я… я не могу бросить раненых. Нет на это моих сил , понимаете? Можете нам помочь – помогайте. Нет… Ну, тогда отвернетесь, когда придет фашист и выстрелит мне в лоб. И когда Петра будут убивать, тоже отвернетесь. Или вы его в подпол спрячете?
Варвара Савельевна вскинула голову:
– Сама не понимаешь, что говоришь. Думаешь, куда я послала Тимура? Связь искать. С Камышином.
– Связь искать? – усмехнулась Ольга. – А где? Как? Под скамейкой она завалялась, что ли? Или у него есть еще один, отдельный, секретный телефон? Может, даже прямой провод – Москва, Кремль, Сталину?
Ольга сама не слишком-то понимала, что говорит. Ее начала бить истерика.
Вдруг пальцы Варвары Савельевны так сжали руку Ольги, что девушка невольно вскрикнула от боли – и замолчала, замерла.
– Молчи, – прошипела Варвара Савельевна. – Молчи, если хочешь сама жива остаться и эту свою краснопузую сволочь спасти. Я ради тебя… ради тебя и Петра… Молчи! Ты никогда не поймешь, никогда не узнаешь! Сашенька у меня Митю Аксакова отбила. Я могла бы ненавидеть ее всю жизнь. Я могла бы, когда его в том немецком госпитале без памяти нашла, когда везла его в санитарном поезде в Петроград, – я могла бы его вернуть. Но я не предаю своих! Мне Сашенька, как бы она со мной ни поступила, была как сестра. Сашенька, Тамарочка… И ты. Никогда не поймешь, никогда не узнаешь! Молчи!.. Ведь это все ради тебя! Ради вас с Петром!
Она отпустила Ольгины руки и отвернулась.
Ольга и в самом деле ничего не понимала.
– Тетя Варя, – пробормотала она жалобно. – Что же теперь делать?
– Поедешь с Петром на мотоцикле? – глухо спросила Варвара Савельевна.
– Нет, – прошептала Ольга, сама себя не слыша.
– Тогда остается только ждать.
– Чего? – в отчаянии воскликнула Ольга.
– Божьей помощи, – ответила Варвара Савельевна. – Только на него теперь вся надежда. На него… и на Тимура Казбегова.
* * *
В этот день Проводник на работу не вышел.
– Спину у него ломит до невозможности, – объяснила соседкам хозяйка, у которой он снимал комнатку на Мызе, – дали больничный, велели лежать и прикладывать горячий песок.
– Хорошее дело, – согласились соседки.