Залитая ярким солнцем маленькая терраска на даче Меркулова, летний обед с окрошкой (к которому мы едва притронулись), стук волейбольных мячей и шум голосов с берега Малаховского пруда и многие другие непременные атрибуты загородного воскресенья — все это делало окружающий мир совершенно невыносимым, потому что в нем не было Ивана Бунина. Мы гуляли вдоль пляжа, бродили по реденькому леску, снова сидели на террасе и пили чай с клубничным вареньем, сваренным Лелей Меркуловой этим утром, и мы говорили о совершеннейших пустяках — о предполагаемой очистке пруда, о разновидностях летних опят, о дороговизне ягод, об успехах тринадцатилетней Лидочки в игре на фортепьяно и немалой заслуге в этих успехах Ирины Фроловской. Мы, не сговариваясь, не касались событий этого страшного утра до тех пор, пока на поселок Удельное не упала прохладная ночь. И мы вдвоем с Меркуловым пошли на берег пруда и сели на лавочку, еще хранящую тепло жаркого дня.
Все кругом стихло, звездчато поблескивала водная мгла… И тогда я вернулся в тот мир, где был жив Бунин, теряющий голос от холодного пива бабник и неряха, Бунин — друг, спасший меня от смерти.
Меркулов слушал мой рассказ молча, я временами поворачивал голову — здесь ли он — и видел его бледный профиль и вытянутые трубочкой губы, жующие травинку. Я не пропустил ни одной детали, мне не надо было напрягаться и вспоминать — «что потом?» — я как будто сидел в кино и смотрел кинофильм «Тридцать часов в Афганистане», и пересказывал его содержание Меркулову, которому не был виден экран.
Только в одном месте моей киноповести, когда я говорил о документах, переданных Бунину военным прокурором, Меркулов меня остановил:
— Эти сведения у тебя?
— Все сгорело вместе… вместе с машиной. Но у нас еще есть фотопленки Жукова…
Единственное, о чем я умолчал, — о свидании со Светланой Беловой, потому — что оно не имело ни малейшего отношения к этому делу…
Меркулов без всякого перехода сказал:
— В «Правде» под рубрикой «В Комитете государственной безопасности СССР» была опубликована небольшая заметка о том, что особо опасный рецидивист Геворкян Ф. А. полностью изобличен в убийстве семерых и ранении 37 москвичей, имевших несчастье ехать в том вагоне метро, в кото рый он подложил бомбу, а также о том, что следствие закончено в сжатые сроки и дело передается в Верховный Суд СССР. Перед утверждением обвинительного заключения, как тебе известно, прокурор обязан проверить обоснованность обвинения.
Этим прокурором был я. Сомнения в обоснованности возникли у меня сразу же, как только мне стало известно, что Геворкян в день взрыва находился в Ереване. Первое, что я сделал, — допросил обвиняемого. «Единственная моя вина в том, что я оставляю сиротами двух детей, я знаю, что буду расстрелян за никогда не совершенное мною преступление», — сказал он мне и я ему поверил. Показания более ста свидетелей убеждали в невиновности Геворкяна.
Меркулов смотрел, не моргая, в высокое ультрамариновое небо, как будто читал текст по звездам.
— …В 1978 году, будучи студентом политехнического института, он основал Национальную объединенную партию Армении — НОПА, которая ставила своей целью добиться мирными, конституционными средствами большей самостоятельности Армении в рамках советской федерации. За что и был осужден на четыре года. Согласно большинству показаний, он был против террора, в частности — осуждал действия своих товарищей, которые подожгли стенд-портрет Ленина в центре Еревана. После отсидки Геворкян не изменил своих взглядов и пытался отказаться от советского гражданства по мотиву отрицательного отношения к советскому режиму. Учебу ему продолжить не дали, он начал работать в цирке, сначала рабочим, потом стал участником аттракциона жонглеров… Что-то сыро, Саша. Не возражаешь — пойдем в дом. Да и женщины у нас одни. У меня кстати, есть хороший коньячок…
Теперь мы снова сидели на террасе, где Ирка с Лелей и Лидочкой играли в подкидного дурака. Меркулов извлек откуда-то бутылку «KB», налил коньяк в керамические кружки.
— Если женщины хотят присоединиться, то обслуживают себя сами. А дети идут спать, первый час ночи.
«Дитя» немножко попротестовало, но спать все-таки отправилось, на прощанье сделав Ирке какие-то таинственные знаки.
Теперь Меркулов говорил, уставившись внутрь кружки с коньяком и пристально рассматривая содержимое. Вероятно, таким образом он концентрировал мысль.
— В день взрыва в московском метро были обнаружены еще две бомбы, которые не взорвались, — одна в урне ГУМа, другая — тоже в урне, на Красной площади. Неоспоримыми доказательствами вины Геворкяна были: первое — потожировые следы среднего пальца левой руки Геворкяна на внутренней стороне стекла будильника «Слава», деформированные детали которого были обнаружены в вагоне метро. А также следы мизинца и безымянного пальца его левой руки на часах «Победа» и «ЗИМ», вмонтированных во взрывные устройства, найденные в урнах. Второе — изъятый в его квартире лист бумаги с изображением схем электроцепи самодельного взрывного устройства, с надписями на армянском языке, по заключению графической экспертизы, выполненными Геворкяном. Я попросил Семена Семеновича Моисеева проверить выводы экспертов. Как я и ожидал, «неоспоримые» доказательства были сфальсифицированы: записка на армянском языке была сделана рисованным способом, хотя детали почерка совпадали. Стекло будильника «Слава» в бомбе, взорванной в метро, было разбито, и отпечатки пальцев не могли быть идентифицированы. Что касается бомб, найденных в урнах, то там отпечатки пальцев были нанесены не пальцами, а пересняты с дактилоскопической карты, уже имевшейся в деле Геворкяна… Ну, Леля, Леля! Ты опять за сигарету! Это уже третья, по крайней мере!
У Меркулова сделалось очень расстроенное лицо, и он снова плеснул нам в кружки коньяку.
— Лучше выпей, только не кури. Она мой «Дымок» не курит, а кто-нибудь появится со «Столичными» или там еще хуже — «Аполлон-Союз», то обязательно схватит, — пожаловался Меркулов.
— Это я виновата, Константин Дмитриевич, я сегодня уже вторую пачку доканчиваю, — оправдывала Ирина жену Меркулова.
— Идите-ка лучше спать, дамы. Завтра всем рано вставать.
— Я обещала Лиде прийти спать к ней в комнату. Можно? — спросила Ирка.
Меркулов замахал руками, — мол, это его не касается, и мы остались одни.
— Дальше. Я на выборку передопросил трех свидетелей обвинения, осужденных за принадлежность к НОПА, этапированных в Москву комитетом из лагеря «Лесной» в Мордовии, которые показывали, что Геворкян на лагерных чаепитиях говорил им о намерениях произвести теракты после освобождения. Они признались, что дали показания под нажимом следователя КГБ Балакирева и… нашего Гречанника, обещавших «устроить» указ о помиловании. Особенно же меня заинтересовал свидетель Бабаян: уж очень обширными — были его показания, и он их дополнял многократно. Он был влюблен в сестру Геворкяна, но тот запретил ей выходить за Бабаяна замуж. Бабаян был картежным шулером, ранее состоял в НОПА, но его исключили за вранье. В деле имеются его показания — он видел у Геворкяна дома часы в количестве трех штук, и именно — будильник «Слава», ручные часы «Победа» и «ЗИМ». Геворкян уверен, что Бабаян — агент КГБ. Ты, конечно, помнишь анонимный звонок в МУР в восемь часов семь минут в тот день?