— Простите, товарищ генерал, а как имя-отчество товарища Бодака? — прервал я Полкова. Мне не хотелось верить, что погиб этот славный человек, угощавший меня в Афганистане душистым вином «Ахашени».
Попков покопался в бумагах и сухо сказал:
— Славомир Васильевич.
Потом он поднял глаза от стола, и у него снова сделалось плаксивое выражение лица. Но я уже не верил в его страдания. Ему не было дела до гибели этого худенького генерала, прокурора 40-армии Бодака. И пусть не притворяется, что он убивается по своему начальнику Горному — рад, наверно, что займет его место, лет десять небось ждал этого события, не меньше… Я покосился на Меркулова, как будто он мог прочитать мои крамольные мысли, но увидел устремленный на Попкова холодный взгляд Костиных глаз. По-моему, он разделял мои подозрения.
— Теперь еще эти похоронные проблемы, знаете, — плаксиво жаловался Попков, провожая нас до дверей, — главная военная прокуратура хотела бы похоронить товарища Горного на Красной площади у Кремлевской стены. В управлении Совмина отвечают: заслуг недостаточно, вашего шефа по рангу положено хоронить на Новодевичьем кладбище… А вот Ивана Алексеевича Бунина мы желали бы поместить на Новодевичьем. Тут уже Моссовет ни в какую: майор заслуживает только Ваганьковское, и то в лучшем случае. А будете артачиться, говорят, и этого не дадим — повезете тело в Востряково или Никольское…
В машине было жарко, я снял пиджак и положил его себе на колени.
— Хорошая идея, — сказал Меркулов, сидевший рядом со мной на заднем сиденье служебной «Волги», и проделал ту же процедуру.
Мы катили от Кировской к Трубной вдоль бульваров. Москва жила своей особой летней жизнью, не обращая внимания на трагедии, казалось, происходившие у нее на глазах. Мы с Меркуловым долго молчали, собираясь с мыслями. Первым обрел дар речи Костя.
— Сейчас заедем на Петровку, и я скажу Романовой, чтобы она оформила тебе пистолет. Быстро, без обычной бюрократии…
— Зачем? — искренне запротестовал я. — Теперь мне ничего такого… гибельного не угрожает…
— Ты уверен?
— Вполне. С того самого момента, как я рассказал тебе все про Афганистан, я для них интереса не представляю. Теперь оружие и безопасность скорее нужны тебе, Костя. Да, да. Я не шучу. Со вчерашнего дня ты являешься не только носителем опасной для них информации, но и лицом, обладающим властными полномочиями. Ты и посадить можешь кого хочешь, и снестись с властью на самом высшем уровне. А это для них опасно!
— Для кого — «для них»? Давай в конце концов конкретезируем это местоимение. Кто играет против нас? Или, вернее, против кого мы должны направить наши действия? Против КГБ? Против ГРУ? Спецназа? Или наконец «Афганского братства», о котором сообщил тебе безумный Ивошга? — Меркулов достал свой «Дымок» и затянулся. За время мое-гоотсутствия он перешел на прежний, нормальный способ курения и больше не разламывает сигаретки пополам. — Мы должны определить субъекти…
— …начать предметно думать о будущем! — Я махнул рукой так, что выбил сигарету из Костиных рук. Меркулов ловко поймал ее на лету и как ни в нем ни бывало сунул обратно в рот.
— Я знаю, что у тебя идиосинкразия к этому выражению, Саша, — спокойно сказал Меркулов, потирая обожженную ладонь, — какие у тебя конкретные предложения?
— Мне все равно, против кого мы направим свои усилия, мы должны мчать на Старую площадь и вопить во все легкие, что террористы из спецназа подорвали вагон в метро, убили несколько ни в чем не повинных людей, а завтра они поднимут в воздух пятьдесят атомных реакторов, и шарик расколется на куски! Это не НОПА, это уже серьезно! А мы с тобой катим на Петровку, 38, запастись одним — единственным восьмизарядным пистолетом! А как же быть с эвристическим мышлением, к которому ты призываешь на занятиях со следователями?
— Я не вижу никаких противоречий между эвристикой и методом проб и ошибок в данном конкретном случае. Пока что мне понятно одно: члены пресловутого «Афганского братства» устроили взрыв бомбы в метро, они же убили Ким Лапшу, похитили следователя Турецкого и пытались его убить. Вероятно, они же (заметь — вероятно) убили майора Бунина и военного прокурора Бодака. Видишь ли, спецназ — это государственные войска, такие же, как и пограничные. «Афганское братство» — нелегальная террористическая организация, против которой мы сейчас должны бросить все силы. Если спецназ выполняет государственные задачи, то мы с тобой не можем вмешаться в этот процесс нашими, следственными действиями. Это точно так же, как доказывать на уровне одного колхоза, что рыночное хозяйство эффективнее директивного. С такими вопросами надо входить специалистам в высокие органы по принадлежности. Если мы докажем, что «Афганское братство» совершило все эти преступления, мы спасем от смерти невиновного.
Я молчал. С Меркуловым было трудно не согласиться. И мне было неловко за мои несуразные эскапады.
— Ты знаешь, Костя, мне этот Попков ужасно не понравился, — сказал я, чтобы переменить тему разговора.
— Меня он тоже не очаровал, и я не верю в его мудовые, пардон, рыдания. Но сейчас мы с тобой едем в казенный дом под названием Петровка, 38, к одной немолодой женщине, которой я верю, можно сказать, безгранично…
Возле кабинета начальника 2-го отдела МУРа полковника милиции Романовой — небольшая комнатка-ниша с низким столиком, креслами и торшером. Утонув в кресле, там сидел Женя Жуков, и у него был вид бедного родственника, которому велели обождать в передней. Увидев нас, он вскочил с кресла, и они с Меркуловым начали обниматься и хлопать друг друга по плечам, как и положено мужчинам после долгой разлуки.
— Как же это они Ваню-то… — сказал Жуков, уже обращаясь ко мне. — Вот ведь заморочка какая вышла…
— А ты чего здесь сидишь как неприкаянный?
— Да вот… хозяйка не в духе. Грязнов сидит в лаборатории, сейчас будут готовы снимки, которые я в госпитале сделал. Качество-то не очень хорошее, фотоаппарат у меня любительский. Шура меня туда не пустила. Не может забыть, как я ее подвел с тем делом… ну… когда меня выгнали. Как будто я ей это нарочно…
— Если б нарочно, Евгений, убила бы на месте.
Полковник Романова стояла в дверях кабинета, и на голове у нее было черте что — какая-то башня из металла и пластмассы. Я даже не сразу заметил, что Шура сменила серую милицейскую форму на элегантное серебристое платье с глубоким вырезом, позволяющим лицезреть царственную грудь.
— А ну, заходите в кабинет… И ты тоже давай иди, Жуков!
— Я, Александра Ивановна, тут товарищу помогаю заявление составить (действительно, в нише сидел взлохмаченный седой человек и что-то писал), ему двое с усиками и в колечках продали «Вольво», денежки взяли — 20 тысяч, а машину передать забыли и вместе с «Вольво» в неизвестном направлении отбыли…
— Ладно. Закончишь с товарищем — постучи три раза и входи. — И Романова указала на повешенную на дверь кабинета табличку: «Идет совещание».
— У меня этих усиков в кепочке — каждый день по два десятка. Примитивно все это, как гвоздь без шляпки, а на крючок попадаются вот все такие жертвы-ротозеи, — говорила Романова, залезая головой под электрическую сушку.