Егор же был абсолютно уверен в себе и, как каждый, знает про себя, что у него получается лучше, что хуже, к чему лежит душа, к чему нет, Егор мог безупречно слиться с машиной, с движком, все равно каким, и гнать, гнать, гнать…
И, думая иногда о будущем, гонщик так себе его и представлял: он летит куда-то на мощной машине, вперед, все вперед… А рядом Селин.
Он был абсолютно счастлив сейчас в своем полете. И ведь совсем не случайно вспомнил о Селин — она, если разобраться, тоже часть его счастья, и еще какая часть! Он понял это уже довольно давно, но особенно ясно осознал, когда они с ней выбрались однажды за город вроде как на семейный пикник.
Конечно, Франция это не Россия, кругом частные владения, но все же они нашли для своей вылазки место, не очень близко к сельской дороге, где на лужайке, сразу за которой начинался огороженный проволочной сеткой виноградник, рос огромный старый дуб.
Они и расположились под этим дубом. Селин расстелила большую салфетку, на которую принялась выкладывать провизию, а он улегся, пристроив голову ей на колени. Где-то тарахтел трактор, вдалеке виднелись здания богатой фермы — большой каменный дом с башенками, хозяйственные постройки, тоже, как и дом, под черепицей.
Пели птицы, шебуршала в траве какая-то насекомая мелочь. А главное — так по-летнему, так знойно пахло ее тело под легким кокетливым комбинезончиком, который она надела для этой прогулки, что он, оглушенный счастьем, прижался лицом к ее бедрам и замер так на какое-то время, не желая ни шевелиться, ни говорить что-нибудь. Ему казалось, что и она чувствует то же самое — благодарную любовь к нему, ко всему этому славному, теплому миру.
И от полноты чувств Егор вдруг осознал, что, наоборот, хочет сказать ей какие-то очень важные слова — слова эти сами так и рвались с его губ, но Егор все мешкал, все набирал воздуха в грудь… И значительный момент этот, увы, прошел. Селин, словно поняв это, вдруг пригнулась и поцеловала его в губы, — и вертящиеся у него на языке слова стали как бы и не нужны…
— Чудно, — сказал Егор, думая, что же он теперь должен предпринять, и жадно, словно в последний раз вдыхая деревенский воздух, насыщенный медвяным запахом разнотравья, произнес: — Пахнет совсем как у нас.
Она улыбнулась в ответ, будто зная, что он хотел сказать совсем не это или не только это, но, по своему обыкновению, не торопила его…
Потом начался дождь — влажное дыхание Атлантики донесло сюда отвесно кропящий все вокруг мел-кий-мелкий нерусский дождик..'. Они начали собираться, и он так ничего и не сказал.
Ладно, непоправима только смерть. Он еще скажет ей все, что хочет сказать!
Стыдно сказать, но за нахлынувшими воспоминаниями он не заметил отмашки, которую давал ему стоявший возле бокса Жан Пьер. «А ведь это он машет, что пора резину проверить», — сообразил Егор, уже уходя наследующий круг. Он гнал, по-прежнему ловя необыкновенный кайф от чудесной машины, не сравнимой с привычным ему «поршем», и еще гнал бы, но раз надо, значит — надо. Завершив круг, Егор покатил на пит-стоп, где его ждали механики и вся бригада обслуги — точно так же, как ждут они на настоящей трассе во время гонок, соревнуясь между собой, ставя рекорды времени заправки и смены резины….
— Ну как я, Петрович? — спросил он у Жан Пьера — Петровича, закатываясь на полозья домкратов.
— Дерьмо ты! — сквозь зубы громко, так что слышали все вокруг, прошипел Макс.
— Ты… Что? Ты что себе позволяешь? — опешил Егор.
Все же это было неслыханно! Нигде и никогда механик не смел так разговаривать с пилотом!
— Молчи! Молчи, Макс! Как ты смеешь! — Жан Пьер плечом отодвинул юнца от болида и торопливо заговорил: — О'кей, русский, отлично. — Механик показал большой палец.
Егор уже готов был тронуться, когда подошел Берцуллони. «Сейчас же потребую убрать Макса! — подумал Егор. — Это хамство переходит всякие границы!»
Но тренер затараторил пулеметной очередью, в которую невозможно было вставить ни слова:
— Бьен, бьен, Жорж! Попробуй резать покруче. И километрах на ста сорока. — Он вытащил блокнот, принялся рисовать схему вхождения в ближайший вираж. — Только резину разогрей сначала, понял? — Круглолицый, похожий на комика итальянец все молотил и молотил, словно не в силах был сам себя остановить. И Егор решил отложить разговор о Максе до окончания заезда.
— А в целом — бьен, Жорж, манифик! Ты, как это по-русски? Ты молодьец! Но на гонку я тебя пока не поставлю. Рано, Жорж, поверь старику, который на этом деле съел зубы.
Ну до стариков, положим, ему еще было далеко, а вот что он его не поставит — это Егору было и так понятно. Слава богу, хоть надумал выпустить его сегодня в спарке с запасными пилотами: потренируйся, мол, с живым соперником. А то вроде как на компьютере играешь…
И снова сладостное ощущение мощи изукрашенного знаками команды и спонсоров болида. Он не стал сразу разгоняться, подождал, когда появится из-за поворота выехавший раньше молодой француз Симон, которого Берцуллони втихаря от всех готовил даже не на завтрашнюю — на послезавтрашнюю перспективу. Симон сразу ушел в отрыв, но Егор и тут не стал сильно торопиться, — действительно, пусть его «лошадка» чуток разогреется, пусть «примется» резина… Догнал он кандидата в чемпионы только на третьем круге, но и тут не показал вида, что идет на обгон. Лишь выходя на вираж, поравнялся, опасно притормозил, и соперник, чтобы не врезаться в него, вынужден был его пропустить. Егор, круто срезав дугу и очень рискованно добавив газа, проскочил поворот с «холодной» еще скоростью — на спидометре у него было «всего» сто десять километров… Да уж, брат, мысленно сказал он французу, гонки дело такое. Тут уж кто решительнее, тот и сильнее… Он еще раз обогнал Симона, а потом и второго спарщика, не переставая мысленно спорить то со своими молодыми соперниками, то с менеджером. «Ты что ж думаешь, — словно в каком-то опьянении бормотал он в забрало своего шлема, — раз я русский, значит, ни хрена не стою? А твой Симон может, к примеру, вот так? А Фридрих твой любимый, Фриц то есть? А вот так он может? То-то и оно!»
Он резал и резал повороты, разгоняя на прямой послушную его воле машину до трехсот километров, и никто больше не смел ничего ему говорить, когда он время от времени подкатывал к боксам, чтобы механики сняли показатели с агрегатов болида. Машина была чудо! Эх, жаль, что его не видит сейчас Селин, оценила бы, какой ей достался лихой парень!
Наконец-то он на полную катушку почувствовал себя при деле! Его необыкновенно радовало все: и разогревшееся как следует солнце, и одобрительные крики механиков, и восторженно поднятая вверх рука Жан Пьера с оттопыренным большим пальцем, и даже густое облако выхлопных газов, заполнившее колпак его болида. Пролетая мимо старта очередной раз, он поймал себя на мысли, что самым ревнивым образом следит за реакцией публики. Вот сейчас, увидев, как восторженно говорит что-то старый механик итальянцу и как тот согласно кивает головой, не отводя взгляда от его болида, Егор подумал: «Одобряет, стало быть, старый лис! А что, если разогнаться сейчас километров до трехсот, по максимуму, — да прямиком в отбойную стенку? — весело мелькнула вдруг в голове шалая мысль. — И с улыбкой сдохнуть — ведь счастливей минуты у меня, наверно, все равно не будет…»