И затосковала Алена.
Анисье-то семнадцатый годок пошел. А который Алене — про то и вспоминать неохота. Семнадцать-то ей исполнилось за полгода до Дунюшкиной свадьбы. Вот и считай… Хоть и росточком — дитя, хоть и личико гладенькое, а всё — не семнадцатый годок! Да и носит Алена не девичью косу с повязкой, а плат. Коса-то, хоть и надвое не расплетена, однако спрятана. Не девка, не баба — самой непонятно кто!
Но ведь бежал он за ней следом! Ушами не слышала, так сердцем услыхала — звал!
В таком-то смутном состоянии была Алена, не ведая, что предпринять, когда свалилась на ее голову еще одна печаль.
Гостья пожаловала в Гончары — восьми пудов весом, не менее, а на личике у гостьи — готовность разнести ухватом всю ворожейную избенку по бревнышкам.
Вошла она решительно вперевалку, но обычай соблюла — перекрестилась на образа, молитву про себя прошептала.
— Добро пожаловать! — приветила Рязанка женщину. — С чем пришла, свет? Как тебя звать-величать? Постой! Да ты не Матрена ли Афанасья Капитонова будешь? Давно я тебя не видала!
Алена, шившая у окошка, сразу опознала в гостье ту стрельчиху, для которой недели две назад, кабы не более, нашептала на пряник.
Стрельчиха, не здороваясь, прошла на середину горницы и ткнула пальцем в Алену.
— Ну, Матрена! — рявкнула она, не глядя на Степаниду. — Ты чего мне на пряник нашептала, окаянная? Ты какую нечистую силу в него всадила?
Алена шарахнулась, отмахиваясь иголкой с ниткой.
— Ты, свет, не шуми, а растолкуй по-хорошему, — с тем Степанида, шагнув вперед, загородила собой Алену. — От чего тебе на пряник шептали? Когда? Чем тебе девка моя виновата?
— Чем виновата? Ох, Никитишна, вспомнила я ее слова, да уж поздно было! Нашептала она мне на пряник, да больно быстро. Я ей говорю — чего так мало? А она мне — много бы не показалось!
— Алена! — Удерживая одной рукой разъяренную стрельчиху, Степанида Рязанка повернулась и другой едва не ухватила Алену за рукав, но та увернулась. — Этому ли я тебя учила?
— Учила, да недоучила! Знаешь ли, Никитишна, что от ее пряника проклятого вышло?
— Да ты сядь, голубушка Матрена Фроловна, сядь, отдышись, всё мне расскажи, а с девкой я уж разберусь, — сладким голоском принялась ублажать гостью Рязанка. — Вот ты мне всё это дело расскажешь — и мы, благословясь, всё наладим, всё выправим. А ты — глаза б мои на тебя не глядели! Тьфу! Убирайся вон!
Алена проскочила к двери и убралась из горницы сколь возможно скорее, однако не на двор, а осталась в сенцах, подслушивая, и даже присела на бочонок с кислой капустой.
— Ох, мать моя, — запричитала стрельчиха, — что ж ты девку бестолковую взамен себя оставляешь? Ведь через нее, окаянную, муж жену чуть не до смерти прибил!
— Да ты, свет, расскажи!
— Что ж тут рассказывать? Прихожу я к тебе, меня она встречает. Говорит — я, мол, за Рязанку тут, и всё могу, и нашептать, и испуг вылить, и порчу снять! А у меня теща на сына взъелась! Я ее прошу — сделай, Христа ради, так, чтобы та Афросинья унялась! Язвит ведь и язвит, аки скорпий! Вот твоя девка пряничек выносит и быстренько над ним слова говорит, а потом со всей злостью — много бы не показалось! Я-то сразу не поняла, а она закляла пряник! Принесла я его, не подумавши да в простоте своей, исхитрились — скормили его змее Афросинье. И что же вышло? Батюшки мои — взбесилась баба!
— Взбесилась? — Степанида подалась всем телом к стрельчихе, даже рот приоткрыв от любопытства.
— Как есть взбесилась! В опочивальню чадушко мое среди бела дня зазвала — мужа дома не случилось, дочка, невестушка моя, к крестной уплелась, пустой дом, — зазвала в опочивальню! А перед тем я уж думала — на лад пошло! Лучший кусок — зятю, Лукашке то есть моему, ни слова скверного, сапоги он справить собирался — самому платить не позволила, сафьянные, скарлатного цвета сапоги ему подарила! И в опочивальню зазвала! Он, бедненький, и не понял сразу, что у нее, у треклятой, грех на уме!
— Так, может, не с пряника она взбесилась, а давно уж грех замышляла?
— Давно-о? Как он ни повернись — всё ей было не так! А как пряник съела — тут тебе и сапоги, и кафтан рудо-желтый справить обещала, на беличьем меху! Ну, мой-то дурачок давай бог ноги, а мне сразу рассказать не догадался. И узнала я про всё про это, когда она вдругорядь его заманила, а тут Ивана, тестя нашего, стало быть, нелегкая принесла! Он — за плеть. И Лукашке моему досталось сгоряча, а уж ей!.. Насилу отняли… Тут я и вспомнила, как девка твоя на пряник уставилась и говорит недобрым голосом — много бы не показалось!
— Уразумела, — строго сказала Рязанка. — Ты вот что, свет Матрена Фроловна, ты на девку мою зла не держи. Что Афросинье плеткой досталось — так это поделом, и такова воля Божья. А без нее не упадет и волос с главы человеческой, не то что бабу плеткой выдрать.
— Ты что это, мать моя? — удивилась такой перемене поведения стрельчиха. — Ты что это, как архиерей, проповедуешь?
— А то и проповедую! — Голос Рязанки с каждым словом набирал силу и густоту. — Кабы та Афросинья попросту на твоего Лукашку взъелась — то пряник нашептанный ее бы к нему по-доброму повернул! А она, Афросинья, давно на сыночка твоего глаз положила, да только стыдно ей было — вот она и гоняла его! Теперь же, как пряник всю злость с нее снял, вся та срамота и вылезла! Уразумела? Девка моя всё правильно делала, да только ты ей плохо растолковала, что с той Афросиньей. Парень у тебя — кровь с молоком, а та Афросинья — баба в соку, а тот Иван, видно, уж ей негож! Разве ж ты сама того не видела?
— Помилуй, матушка Степанида Никитишна… — залепетала испуганная таким натиском Матрена Фроловна. — Где ж мне догадаться? Да я ж ей бельмы-то ее бесстыжие повыцарапаю! Ишь, чего удумала!
— Ты, свет Матрена Фроловна, не первый день, чай, на свете живешь. Должна понимать — теща на зятя почем зря не злится! А оттого злится, что заполучить его не может!
И тут Рязанка вдруг запела!
— Уж ты теща, ты теща моя, уж ты чертова перечница! — выпела она язвительным голоском. — Уж как теща к зятю боса пришла, уж как теща к зятю боса пришла!.. Ну, свет?
— Уж ты теща, ты теща моя, уж ты чертова перечница! — подхватила стрельчиха, и далее они пели вместе, залихватски, яростно и победно:
— Она к зятю в полог нага легла, она к зятю в полог нага легла! Уж ты теща, ты теща моя, уж ты чертова перечница!
И обе вдруг расхохотались.
Да так, что Алена, сидя на бочонке, едва удержалась.
Хохотали долго, и уж так расколыхалась стрельчиха, что насилу руками буйно скакавшую огромную грудь уняла.
— Так что ты, свет, добудь мне теперь рубаху той Афросиньи, — отсмеявшись, велела Степанида. — Как хошь, так и добывай, а денька через три принеси. Я к тому времечку нужную траву подберу, чтоб в ворот зашить. Угомонится твоя Афросинья!