Поняв, что мешкать не стоит, Прищепа говорил короткими рублеными фразами. Остальные, видимо, тоже осознав, что матюги группника вовсе не случайны, быстро сорвались со своих мест и, подхватив сразу же застонавшего снайпера, поспешили вслед за удаляющимся Александром. Когда рядом мелькнуло перекошенное болью лицо Гаврилюка, мне подумалось, что стоило бы сделать ему укол промедола, но его уже тащили, и останавливать их попросту не было времени. Замыкал цепочку уходивших рядовой Кудинов. В его огромных лапищах короткая машинка «ВСС» казалась игрушкой.
– Догоняй! – Я показал фешеру на постепенно удаляющиеся фигуры.
– Рюкзак заберу! – не двигаясь с места, ответил он и, уже не таясь, полез в кармашек за своим драгоценным сотовым.
– Забери! – Смысла спорить не было. Взяв рюкзак, он мог встать в любую тройку, но я хотел предложить ему нечто другое. – Виктор, твоя задача выполнена…
Он кивнул. Но чтобы продолжить, мне его подтверждение не требовалось.
– …и если то, за чем мы шли, действительно столь важно…
– …действительно важно. Даже слишком… – Мы говорили одновременно.
– …то уходи.
– …нет…
– …мы прикроем…
– …я с вами, – твердо заявил подполковник, и я понял, он не уйдет, хотя понимает – в одиночку выбраться из этой передряги ему будет легче. Этот не заблудится. Что-что, а опыта ему не занимать.
– У нас «трехсотый». – Мой Гаврилюк практически ничем не отличался от раненого.
– Я в курсе.
– Если они нас станут преследовать, мы не сможем оторваться.
– Знаю.
– Их чересчур много. – И снова в знак подтверждения, что все понимает, он кивнул.
– Не знаю, что там у тебя, но ты сам говорил, что…
– Не надо… Это я привел вас сюда…
– Что толку, если ты погибнешь вместе с нами?
– …и я вас выведу…
– …уходи…
– Я остаюсь. – Он был непреклонен.
– Как хочешь! – Я смирился, настаивать и дальше не имело смысла. Что ж, может быть, нам еще повезет. Может быть, «чехи» вообще откажутся от преследования…
– Они нас не отпустят. – Он словно прочитал мои мысли.
– Я вызываю артуху.
– Нет! – Я почувствовал исходящую от его слов горечь.
– Почему? – Я требовал ответа. Чтобы лишить себя огневого прикрытия, одного «нет» мне было мало.
– Есть вероятность… есть большая вероятность, что она ударит по нам…
– Почему? – Нельзя сказать, что слова Тарасова явились для меня такой уж неожиданностью. Подспудно нечто подобное я и ждал.
– Не все хотят, чтобы это… – подполковник похлопал себя по груди, – дошло по предназначению.
– Как вы задолбали! – Я возмущенно дернул подбородком. – Когда же вы там разберетесь? – Я не имел в виду сидящего рядом Тарасова, кем бы он на самом деле ни был; я даже не к нему обращался. Копившееся годами негодование на власть предержащую готовилось вырваться наружу. – Враги, кругом враги! – говоря это, я, наверное, весьма горько улыбался, в душе возникла злость и одновременно какая-то детская беспомощность. – Чертовы уроды… Впрямь враги…
– Возможно, чуть позже я расскажу все, но не сейчас… – Подумав о том, «откуда у фешника такое столь внезапно появившееся желание излить душу», я вдруг понял, что подполковник смертельно устал. Устал играть в не им начатую игру. – Тем, кто меня послал, недостаточно знать, что пакет был у меня в руках. – Зачем он мне это говорит? – Да, в случае возникновения какой-либо опасности я обязан его уничтожить. Но чтобы мое задание было выполнено полностью, документы необходимо доставить в целости и сохранности.
– Значит, те, другие… они могут подать команду на нашу ликвидацию только потому, что…
– Да, именно потому, что документы у меня. Я уничтожу пакет, как только возникнет опасность его захвата боевиками или… – Он сделал акцентирующую паузу. – Возникнет прямая угроза моей жизни, жизни всей группы и, как следствие, утеря контроля над находящимися в нем документами. Самое смешное, если о возможности утери пакета и возврата его боевикам станет известно моему начальству, то самое меньшее, что нас ждет, – это встреча с «Точкой». Поэтому…
Он говорил несколько путано и одновременно излишне подробно, но общий смысл сказанного был очевиден.
– Черт! – не ко времени у меня вырвалось упоминание нечистого. – Но хотя бы после погрузки в машины нас оставят в покое?
– Вряд ли.
– Тогда как же…
– Нас, возможно, даже встретят, но будут искать одного меня. Вы им ни к чему. Я уйду, но позже.
– Значит, «враги» напали на след?
– Да. – Подполковник демонстративно повертел в руках свой телефон. – Они уже прибыли к вам в отряд.
– Ясно.
Ну, вот, теперь и он тоже в курсе. Мне даже ничего говорить не пришлось. Я вздохнул и говорить ничего не стал – на открытую площадку начали выходить бойцы основной части группы…
Хаваджи буквально обезумел от обуревающей его злости. Лично он не видел за собой вины в том, что русские так легко захватили соседнюю базу. Захватили и ушли, забрав какие-то важные документы. Документы, столь тщательно охраняемые, что даже он, Хаваджи Мирзоев, не знал об их существовании. Так что вины за случившееся он за собой не чувствовал. Тем более что едва утренняя молитва оказалась прервана взрывом, он тут же вооружил своих людей и отдал команду на выдвижение. Сработавшая мина и последовавшие вслед за этим выстрелы развеяли все сомнения – здесь русские. Естественная жажда мести гнала его людей вперед, но Мирзоев как опытный командир не спешил ввязываться в драку. Теперь, понеся первые потери и не зная количества противостоявшего ему противника, Хаваджи двигался вперед со всей возможной осторожностью. Кто знал, не ждала ли его заранее расставленная ловушка? Когда же отрядным следопытам удалось выяснить, что в окрестностях находится всего одна спецназовская группа, он приободрился и тоже воспылал жаждой отмщения за своих моджахедов. Не охладил его пыла и растерянный вид вернувшихся с базы Мухтара и Хамида, высланных на нее тотчас по прошествии взрыва. Они-то и доложили о полном уничтожении находившегося на ней охранения и взорванном командирском блиндаже. Наоборот, Хаваджи охватил еще больший азарт. Десяток самых сильных воинов был выслан вперед, чтобы догнать и связать боем поспешно уходящих спецов; остальные спешно готовились к погоне.
После чего Хаваджи вышел на связь с вышестоящим руководством. Разнос, устроенный ему самим Шамилем, иначе как предрасстрельным назвать было нельзя. Вот тут-то Мирзоев и узнал о существовании столь важных и столь оберегаемых от посторонних глаз бумагах. «Догнать, уничтожить, захватить… любой ценой», и обещание кары в случае неисполнения. Вот потому Хаваджи и злился, вот потому его буквально колотило от ярости; только вот кто являлся объектом, вызывавшим ярость, – русские спецы или Шамиль Басаев, – не смог бы сказать и сам Хаваджи. И он почему-то склонялся к мысли, что в большей степени это относится к Шамилю. Конечно, эти русские уже уничтожили троих его людей и двоих вывели из строя; конечно, эти русские расстреляли еще девятерых моджахедов. И не просто расстреляли, а расстреляли во время утренней молитвы, но все это не что иное, как война. Хотя, казалось бы, убить обращающихся к Богу людей – что может быть кощунственнее? Но разве он бы не поступил точно так же? А разве люди не обращаются к Богу, когда видят лик приближающейся смерти? Значит, и ему уже много раз приходилось убивать молящихся… Но те христиане, что ему их вера? Впрочем, и им его тоже… Нет, за убийство молившихся он не чувствовал к русским никаких дополнительных эмоций, кроме тех, что испытывал обычно, а он, как человек давно и успешно воюющий, относился к своему противнику спокойно, почти без эмоций. Относился как к предмету чуждому, но совершенно необходимому для осмысленного продолжения собственной жизни. Некогда терзавшая душу ненависть уже ушла, уступив место холодной расчетливости готовящегося к финальному прыжку зверя.