— В течение следующей недели снадобья будут готовы. — Зуана делает паузу, а затем добавляет: — Мне очень помогает наша новая послушница, она способна и предана делу.
Не менее шестидесяти пар глаз поворачиваются к среднему ряду скамей, где сидит Серафина. Пока все оглядываются, Зуана замечает, как лицо сестры-наставницы вспыхивает гневом.
— Что ж, это приятная весть. Похоже, наш Господь неисповедимыми путями возвращает возлюбленных Им молодых овечек в свое стадо. — Голос аббатисы истекает молоком и медом. — Остается лишь надеяться, что ее больное горло исцелится как раз к началу нашего карнавального концерта. Право, жаль, если молодой девушке придется сидеть одной в своей келье, когда весь монастырь будет радоваться и веселиться. Так ведь, дитя мое?
И Серафина, захваченная врасплох столь неожиданным вниманием, торопливо опускает голову, чтобы скрыть зардевшиеся щеки.
— Негоже давать послушнице повод для гордости, когда ей только предстоит научиться смирению.
— Я просто сказала правду. Она умна и быстро учится.
Комната для собраний пустеет, но Зуана задерживается, получив от аббатисы знак.
— Да, бунтарки нередко таковы. Тем не менее община только выиграла бы, если бы ее «способности и преданность делу» удалось перенаправить к ее горлу. Вы с ней беседуете, я полагаю.
— Да, когда это необходимо.
— Только когда необходимо?
Зуана смотрит на головы львов на подлокотниках большого орехового кресла и замечает, как истерлись их гривы за сотни лет прикосновений беспокойных пальцев. Оно и понятно, руководить таким количеством душ — дело нелегкое.
— Раз она должна помогать мне и приносить пользу общине, то есть вещи, которые она должна знать, вопросы, которые ей приходится задавать, а мне — давать на них ответы.
— И?
Зуана молчит, но затем не выдерживает:
— И ее голос, когда она говорит, вполне чистый.
— Интересно, — кивает аббатиса. — Даже сестра Юмилиана находит для нее время. И больше, чем можно было ожидать. Возможно, для нее это вызов. Она говорит, что в девушке есть сила, но душа ее закрыта плотно, как сжатый кулак.
— Если кто-нибудь и сможет его разжать, то только наша добрая сестра-наставница.
— Совершенно верно, — сухо подтверждает аббатиса.
В другое время они могли бы поговорить об этом, обсудить неодобрение Юмилианы и ее возможное влияние на монахинь хора, но теперь ясно, что у аббатисы иное на уме.
— Я написала ее отцу письмо, в котором сообщила о состоянии дочери и спросила, не следует ли нам знать что-нибудь еще, что помогло бы нам справиться с ее скрытностью. Но ее семья в отъезде и будет назад лишь через несколько недель. Кажется, поговаривают о браке младшей дочери с юношей из благородной флорентийской семьи, — вздыхает аббатиса, как будто разочарованная этой новостью. — Скажи мне, в первую ночь, когда ты давала ей лекарство, ты не заметила чего-нибудь у нее в сундуке?
— В каком роде?
— Песни, стихи.
— Я… э-э… в ее требнике были какие-то листки.
— Ты их читала?
— Нет.
— И не подумала о том, чтобы рассказать о них мне?
Конечно подумала, и не один раз. Но если бы листки были конфискованы по ее доносу, Серафина сразу поняла бы, кто ее предал, и всякая надежда на установление отношений между ними была бы потеряна. Но потому ли она промолчала?
— Я… Она пришла к нам как певица, и я подумала, что это, наверное, переписанные песни. Мадригалы какие-нибудь. А что? Кто-то другой их обнаружил?
— Можно и так сказать.
Разумеется. Могла бы и догадаться. Руки у Августины, может, и крюки, зато голова достаточно умная, чтобы знать, где настоящая власть. Зуана так и видит, как та, склонившись над сундуком, роется в нем в поисках вещей, о которых может быть выгодно донести. А сама аббатиса? Не зная характера скрытого, разве может она сказать, следует его обнаруживать или нет? Временами Зуана спрашивает себя, есть ли такие монастыри, в которых благочестие одерживает верх над любыми проявлениями незаконной торговли. И если есть, то не в ее силах представить себе, как они существуют.
Аббатиса сидит, ее пальцы продолжают играть с гривами львов.
— Может быть, ты права. Тот, кто их написал, наверняка много читал Петрарку, можно даже сказать, проглотил его целиком. — Она замолкает, а потом произносит: — Осмелюсь сказать, что из них получились бы неплохие песни.
— Как вы с ними поступите?
— Еще не решила. Конфисковать их сейчас значило бы пойти на риск, что они еще глубже запечатлеются в ее памяти, — вздыхает мадонна Чиара так, словно и на это не до конца решилась. — Пока они лежат в ее сундуке.
— А сестра Юмилиана?
Новое движение пальцами.
— Она занята своим делом. Уверена, стоит ей услышать голос девушки, поющий хвалу Господу, и она забудет, каким песням ту еще учили, — говорит аббатиса, затем после паузы добавляет: — Нам всем было бы лучше, если бы к послушнице как можно скорее вернулся голос. В часовне на празднике святой Агнесы будет половина двора. Может, какое-нибудь наказание поможет?
— Насколько я успела ее узнать, это маловероятно, — отвечает Зуана.
Первый опыт наказания самой Зуаны оставил дурной привкус как во рту, так и в душе: после трапезы из посыпанных полынью объедков она час лежала ничком на полу у выхода из трапезной, где сестры должны были переступать через нее, входя и выходя, а те, что построже, нарочно не рассчитывали шаг и наступали не только на платье, но и на тело под ним. Ее слезы тогда имели столько же отношения к воспоминаниям о целительных бальзамах отца, сколько и к новообретенной близости к Господу. С тех пор как ее поставили во главе аптеки, она всегда держит баночку с мазью из календулы для тех, кому та может пригодиться.
— Я постараюсь, — тихо говорит Зуана. — Я не просила об этом бремени.
— Нет, конечно, не просила. Я сама его на тебя возложила — для твоего блага так же, как и для ее, — замечает аббатиса. — Но если говорить о бремени, то не думаю, что оно тебя так уж утомляет. Напротив, по-моему, ты прямо расцвела с ним.
Их взгляды встречаются, и аббатиса улыбается впервые за всю их встречу.
— Не будем предаваться унынию, — говорит она, расправляя свои юбки. — По крайней мере, кастратов в парлаторио мы не принимаем. Услышь об этом епископ, у него начались бы такие колики, что и твои суппозитории не помогли бы. Хотя в некотором роде обидно…
— Что, у него правда такой замечательный голос?
— Похоже, что да. Говорят, высокие ноты он держит так долго, что хрустальные подвески на люстре во дворце герцога начинают звенеть, аккомпанируя ему, как целый хор. Только представь. Быть может, Господь все же допустит в рай хотя бы некоторых из них, чтобы мы могли иметь удовольствие… — Глаза аббатисы делают быстрое движение в сторону. — А, сестра Феличита. Я и не видела, что вы в дверях стоите.