Но особенно сердце Зуаны болит из-за двух сестер: Креденцы и Аффилиаты. Похоже, что их любовь друг к другу была столь сильна с самого начала, что они не могли вынести расставания при выходе из утробы. Старшую, Креденцу, пришлось вытаскивать первой, и новомодные щипцы хотя и спасли ей жизнь, но так изуродовали правую ногу, что Креденца до сих пор ходит, точно кренящаяся на бок каравелла. Аффилиата, родившаяся пятью минутами позже, могла бы завоевать армию поклонников одной своей улыбкой, если бы их не обескураживала таящаяся за ней пустота. Наверное, не удивительно, ведь ей щипцы накладывали в основном на голову. Сложить бы их вместе — и получилась бы прекрасная жена для какого-нибудь благородного человека. А так, за отсутствием лучших предложений, они повенчаны с Христом и друг с другом. Как всегда, они сидят бок о бок, а широко раскинутые складки их одеяний скрывают сросшиеся кисти рук.
Зуана ловит себя на том, что улыбается, глядя на них. Они не замечают. Как и все остальные, они с интересом смотрят и слушают. В трапезной надо смотреть только в тарелку, в часовне — говорить только с Богом. Но на собрании — о, на собрании можно смотреть, на кого захочешь, и говорить, с кем пожелаешь. И даже пользоваться самой большой свободой — не соглашаться с чужим мнением.
— Но что же тут неприличного? Все хотят его послушать, а в нашем карнавальном календаре еще есть место для такого события.
— Неужели, сестра Аполлония? Неужели вы в самом деле думаете, что наш Господь одобрил бы подобное?
В первом ряду Юмилиана в отличной боевой форме. Город не протрезвел после свадьбы д’Эсте, а тут еще разгар карнавала через каких-то шесть недель. Есть от чего взволноваться, когда кругом столько возможностей для соблазна. Не успеешь оглянуться, как улицы заполнятся гуляками, и всё кругом, включая монастырские правила, обязано будет с ними считаться. Даже в обители специально для женщин-благотворительниц поставят небольшую пьеску о мученичестве святой Екатерины, написанную для такого случая главной копиисткой и словотворицей монастыря, сестрой Сколастикой, а в парлаторио состоится концерт для родственников и друзей обоих полов. Да еще и лучшие музыканты города пройдут мимо центральных ворот монастыря или даже остановятся возле них, чтобы монахини могли их послушать.
В этом году все только и говорят, что о певце, которого герцог привез из Мантуи: этот мужчина обладает голосом таким высоким и чистым, что всякая женщина, услышав его, разражается горькими слезами зависти. Правда, для этого ему пришлось расстаться с мужским достоинством, но, если верить тетушке сестры Аполлонии, без которой не обходится ни один званый вечер у герцога, даже для самых близких друзей, он и в таком состоянии вполне счастлив. Хотя о таких мужчинах много говорили и раньше, однако это первый визит одного из них в Феррару, и всеобщее возбуждение столь велико, что даже в женском монастыре решают, нельзя ли, учитывая его не полную принадлежность к мужскому полу, пригласить певца в обитель и попросить показать свое искусство.
— Не понимаю, почему бы и нет, — говорит сестра Аполлония, в притворном неведении поднимая свои искусно выщипанные брови.
Живя в монастыре, она не отказалась от привычек двора и за удовольствия, как для себя, так и для других, готова биться до последнего.
— Я хочу сказать, что он ведь даже не совсем он… Да и вообще, кто бы он ни был… Если он, как добрый христианин, придет в сопровождении родственников сестры Стандини, вряд ли это будет против правил, которыми мы связаны.
Ропот проносится по залу, как ветер по траве. Кастрат в парлаторио? Что дальше? Послушницы, которые могут посещать собрания и даже выступать на них, если у них хватит смелости, но еще не имеют права голоса, едва сдерживают волнение, наблюдая такой накал страстей. Среди них Зуана находит Серафину. В начале собрания ее лицо было, как обычно, непроницаемо, но теперь даже она явно заинтересована происходящим.
— Я против этого, сестра Аполлония, как следует быть и вам, потому что наше дело — служить Господу смиренно и тихо, не отвлекаясь на светские развлечения, не позволяя каждому скандалу или незначительной новинке сбивать нас с пути.
Уберечь послушниц от «порчи», которая, как ей кажется, сочится сквозь самые стены монастыря, подобно гнилой сырости, стало для сестры Юмилианы делом жизни. Без нее собрания монастыря были бы куда приземленнее и даже скучнее.
— А карнавал и так является неиссякаемым источником подобного рода соблазнов, как хорошо известно всем в этом монастыре. Хватит с нас того, что во время подготовки к этой оргии всякий доморощенный трубадур Феррары сочтет своим долгом явиться к стенам обители, чтобы досаждать своими серенадами целомудренным женщинам, которые отнюдь не желают их слышать.
— Да, вот именно. И это уже началось. — Что бы ни сказала сестра-наставница, сестра Феличита тут же поддакнет. — Уж, наверное, не мне одной не давали вчера спать? Двое, у одного голос низкий, что твой колокол, расхаживали туда-сюда вдоль стен, подвывая, как томящиеся кобели. Но у них хотя бы голоса настоящие, от Господа, а не от ножа цирюльника. Сестра-наставница права. Такой полумужчина — прямое оскорбление природе. А вы как думаете, сестра Бенедикта?
— О, дорогая моя, о, я просто не знаю, что сказать, я ведь никогда ни одного не слышала, — бормочет Бенедикта.
Зуана вынуждена опустить глаза чтобы сдержать улыбку. Раздираемая страстью к новым голосам и нежеланием позволить чужеземцу, пожертвовавшему своими гениталиями ради службы при дворе, затмить славу ее хора, жизнерадостная хормейстерша Санта-Катерины колеблется. Она вздыхает…
— Судя по тому, что я слышала, они могут производить и удерживать самые высокие ноты с величайшей легкостью… Но слышавшие их расходятся в том, доступны ли им пассажио или изысканность подачи хорошего сопрано.
Зуана бросает взгляд на аббатису, но выражение лица мадонны Чиары непроницаемо. Она сидит, положив прекрасные ладони на резные подлокотники большого кресла из красного дерева, и склоняет голову то на одну сторону, то на другую, следя за обсуждением. Чем серьезнее прислушивается она к каждому мнению, тем меньше будет оснований у проигравших считать, будто их слова пропустили мимо ушей.
— Тем прекраснее было бы для нас составить собственное мнение. Ведь это же все-таки карнавал. Мы не можем все время молиться, да и того, что происходит на улицах, невозможно не услышать, — настаивает сестра Аполлония и при этом так волнуется, что за покрывающими ее щеки белилами даже начинает угадываться румянец. — Если видеть его для нас грех, так пусть хотя бы подойдет к воротам с той стороны, а мы с этой послушаем.
— Я согласна, — кивает сестра Франческа из мастерской вышивальщиц, прямо-таки светясь в предвкушении такого количества очистительной радости и смеха. — В других монастырях заходят куда дальше. Всем известно, что в прошлом году, когда в Корпус Домини представляли карнавальную пьесу, ворота «случайно» остались приоткрытыми и половина мужчин города могла в них заглянуть.
— Гхмм! — подает голос сестра Юмилиана.
В тишине, наступившей после ее замаскированного окрика, все ждут вмешательства аббатисы. Взгляды пронизывают комнату, сталкиваясь, словно противоположные течения. Зуана снова высматривает Серафину. О да, теперь-то глазки у той разгорелись. И монахиня думает, что несдерживаемая радость ей к лицу.