Накануне казни он сказал Джону Даклингу in secreta confessione, [59] что его мать на глазах сына задушила собственного новорожденного младенца, положила трупик в корзинку, отнесла на берег и сбросила в Темзу. После того случая мать нещадно секла и колотила Ричарда. Однажды он не выдержал и завопил во все горло; вот тут-то, уверял узник, в него и вселился дьявол. За всю свою жизнь, по словам Ричарда, он лишь раз испытал отраду: мать убаюкала его песней, начинавшейся словами «О, Ты, что прекрасна и светла», и он в слезах заснул.
Еще более удивительным было расставание Хаддона с земной жизнью. Когда его подняли из каменного мешка на Олдер-стрит и привязали к телеге, чтобы везти к причалу Дарк-Тауэр на казнь, он открыл рот и запел. И пока телега тряслась и подпрыгивала на булыжниках, он сильным певучим голосом выводил: «О, Ты, что прекрасна и светла». Безгранична милость Божия.
Под звонкое пение монахини Даклинг крадучись вышел из аркады гостевого дома и направился к себе. Вошел в келью и вдруг подумал: уж не монах ли, Брэнк Монгоррей, исхитрился петь голосом Клэрис?
О, Ты, что прекрасна и светла
velud maris stella [60]
Ярче солнечного дня
parens et puella [61]
Прошу Тебя, взываю,
моли Ты сына за меня
tam pia [62]
Чтоб я скорей к Тебе пришла,
Maria.
В тот самый весенний вечер, когда Джон Даклинг возвращался от гостевого дома в свою келью в Кларкенвельской обители, несколько лондонцев входили в круглую каменную башню, построенную еще римлянами. Она стояла в нескольких ярдах к северу от крепости Бейнард, почти на берегу Темзы возле монастыря Блэкфрайарз. Внутрь вел один, но гигантский портал, вокруг которого вилась надпись на латыни; перевести ее можно так: «Я открываюсь не тем, кто стучит, проходя мимо, а лишь тем, кто останавливается и стучит».
Каждого из этих поздних посетителей встречал у входа слуга в ливрее и по винтовой лестнице вел в сводчатый подземный зал. Некоторые из прибывших прежде присутствовали на том торжественном ужине, что состоялся прежде в Гильдии Девы Марии, кое-кто месяцем раньше заседал в гильдии торговцев шелком и бархатом, — к примеру, рыцарь сэр Джеффри де Кали и каноник Уильям Суиндерби. Одеты они были, однако, не так, как подобало их положению, а в плащи с капюшонами из какой-то полосатой материи, причем синие и белые полосы шли крест-накрест. Опытный взгляд видел в этих пересечениях скрещенье времени и терпения. К рыцарю и канонику присоединился Майлз Вавасур, барристер, то есть законник высочайшего ранга, один из двух помощников лондонского шерифа. Словом, собрались люди высокопоставленные, но, как ни странно, открыл собрание не помощник шерифа, а рыцарь сэр Джеффри де Кали.
Он сразу завладел общим вниманием, начав с общеизвестной латинской фразы: Hoc est terra quaestionis… — вот она, земля обетованная. Именно ее мы искали, эту землю, красоту и начало всяческого порядка. Хотя то не была церковная молитва, все прекрасно знали слова и хором возглашали ответствия. Завершив вступительную часть, рыцарь обратился напрямую ко всем собравшимся и отдельно к одному из приглашенных:
— Отлично сработано, Уильям Эксмью.
Каким образом среди этих людей высокого звания оказался предводитель избранных? Непостижимо. Эксмью вышел вперед и отвесил рыцарю поклон.
— Игра началась, — негромко произнес он. — «Греческий огонь» сжег часовню дотла. Что же до убийства в аркаде собора Святого Павла, оно, сдается мне, произошло случайно, но тоже сыграло нам на руку. Всё содействует общему смятению. Как тучи перед бурей.
— Что за люди идут под твою руку?
— Люди сломленные. Дошедшие до крайней нужды и отчаяния. Один, по имени Ричард Марроу, — плотник; но если б мог, он бы на карачках пополз к кресту. Или Эмнот Халлинг — малый неплохой, только больно умничает. Еще есть Гаррет Бартон; это человек озлобившийся, воюет с целым светом. Есть и эконом из собора Святого Павла.
— Ну да? — Джеффри де Кали удивленно поднял голову. — И как его зовут?
— Роберт Рафу.
— Сколько я знаю, он человек неприветливый. Слишком мало ест.
— Есть некий Хэмо Фулберд, молодой и на редкость уродливый парень. Такой уж ему выпал тяжкий жребий. Есть и другие, но я не стану утомлять вас перечислением их имен.
— Надеюсь, они не ведают о наших замыслах?
— Ни сном, ни духом. И меня ни в чем не подозревают. Свято верят, что я, как они, принадлежу к избранным.
Из задних рядов раздался голос законника Майлза Вавасура:
— Нам отовсюду доносят, что все они — лолларды.
— Это не важно. — Джеффри де Кали опустил руку на плечо Эксмью. — Если вина падет на них, тем лучше. У лоллардов душонка не та и кишка тонка, где уж им церкви жечь, пусть хотя бы несут бремя вины. Зато они народ подымут на бунт. Если начнутся серьезные беспорядки, лондонцы решат, что король слаб и глуп. Раз он не в силах защитить Пресвятую матерь-Церковь, значит, он не король, а видимость одна, тень, которая под солнцем исчезает. И помазанник падет. Не спасет его ни Христос, ни пролитая Им праведная кровь.
При упоминании праведной крови Христовой все засмеялись, потому что им были хорошо знакомы уловки и плутни, на которые горазда Церковь. Эти люди были членами тайного общества, которое называлось «Dominus». [63] [13] Оно было создано за полтора года до описываемых событий с одной-единственной целью: низложить короля Ричарда, явно вознамерившегося лишить их власти. В общество входили видные представители духовенства, несколько королевских советников и важных сановников, в том числе помощник шерифа и два самых влиятельных олдермена. А Джеффри де Кали получил от короля настоящую синекуру: Ричард назначил его на высокую должность констебля Уоллингфорда и Чилтернса, [64] которые рыцарь ловко «передоверил», то есть сдал в аренду, и ежегодно получал кругленькую сумму. Однако разорительные эскапады монарха грозили лишить их богатства и поместий. Ричард требовал все новых податей и под любым предлогом отбирал землю. Теперь они согласны были поставить на карту всё, лишь бы свергнуть его с престола, и договорились поддержать деньгами Генри Болингброка, готовившего вторжение в Англию. Годом раньше именно они убедили Уильяма Эксмью сколотить группу из бунтарски настроенных лондонцев, которые, не задумываясь, бросили бы вызов местным епископам и самому Папе Римскому. Заговорщики твердо верили: насилие и смута сыграют им на руку и помогут покончить с королем.