— Ка-акую кралю трахает! Видал, какая? Эх, я б-бы!..
Ну и так далее, всё в таком же духе. Даже главный кабульский агентурщик, пришедший на концерт в джинсах и вьетнамках на босу ногу, не удержался и сказал тихо сидевшему рядом генералу Иванникову:
— Прохорыч! Твой кадр? Этот крендель себя вконец засветил. Пол зала — местные «духи». А он… герой-разведчик…
Генерал, до этого достаточно хмуро наблюдавший за развивавшейся на сцене «любовной драмой», вдруг улыбнулся лукаво и ответил коллеге:
— Ну не скажи, Михалыч, не скажи. Есть что-то в этом парне… Наш человек. Я его… увидел.
Глинский о такой оценке себя, любимого, конечно, не знал и думал о том, что начальство ещё вставит ему пистон за этот «сольный проход к воротам». Впрочем, даже об этом ему сейчас думать было особо некогда. У артистической палатки он нашёл директора труппы, немолодого уже еврея, переодевшегося зачем-то в солдатскую форму, которая сидела на нём, как на корове седло.
— Простите, а вы после концерта сразу в аэропорт или?..
Директор подмигнул Борису:
— «Или», друг мой, разумеется, «или». Нам же ещё и переодеть людей надо, и вещи грузить. И исполнителя жанровых танцев забрать — он сегодня не в репертуаре, на аэродроме ещё ногу подвернул…
— А в какой вы гостинице остановились?
Директор удивился:
— В «Ариане», как всегда. А что, тут есть какая-то другая?
За секунду в голове Глинского созрел отчаянный авантюрный план. Он проникновенно заглянул в глаза директору:
— Послушайте… Извините, как вас зовут?
— Меня? Ефим Семёнович. Меня же объявили со сцены.
— Ефим Семёнович! Дорогой! Я вас очень прошу: задержите концерт хоть на полчаса. Ну на «бис» там что-нибудь… Или посвящение командарму… Нет, лучше не командарму, лучше начальнику ра… Просто — Виктору Прохоровичу, ему недавно пятьдесят пять стукнуло… Запомните, прошу вас! Он достойнейший, уверяю вас, человек… А я, я… Я вам почётный знак ограниченного контингента прямо сейчас сделаю, это почти медаль, ни у кого такого нет… И ещё — чая-каркадэ, целую коробку…
Ефим Семёнович вздохнул и улыбнулся:
— Молодой человек, зачем мне медаль? Кого я этим буду смешить? Мне ничего не нужно. Я ведь всё видел, товарищ разведчик. Вам надо повидаться с нашей Виолочкой и побыть, так сказать, тэт-а-тэт? Я что — дебил? Кто же против, когда все только за!
— Ефим Семёнович, я быстро. Мне только надо у начальства отпроситься. Это здесь, рядом. Я мигом. Вы скажите Виоле, когда придёт, чтобы никуда не уходила.
Директор удивлённо развёл руки:
— Я скажу, но вот интересно, а куда она отсюда может уйти, а?
Но Глинский этого уже не слышал. Продолжая сжимать в руках гитару, он рванул в разведотдел. Не пошедший на концерт Челышев что-то писал в своём кабинете. Ввалившемуся Борису он, казалось, абсолютно не удивился:
— И как фольклор?
— Андрей Валентинович, отпуск ещё хоть на полгода задержите… Дайте машину. До «Арианы».
— О как! — сказал подполковник и явно хотел добавить ещё что-то язвительное, но взглянул на перекошенное лицо Глинского и удержался.
— Товарищ подполковник, помогите, если можете… Я, я потом, что хотите…
— Ну да. «Отстираю, Глеб Егорыч». [75]
Но Борису было не до шуток:
— Нет, я правда… Пожалуйста, Андрей Валентинович! Это не блажь.
— Я знаю, — серьёзно ответил Челышев. Андрей Валентинович, как говорили, в Афганистан напросился сам после развода. Хотя до этого получил совершенно издевательский для людей его профессии орден Дружбы народов. Вроде как наградили его за то, что он открывал кафедры русского языка в придачу с культурными центрами, одну — в пиночетовской Чили, другую — в Южной Африке. В Афгане его считали сухарём, трудоголиком с какими-то «не нашими» манерами. Но Борис уже знал, что это, конечно, правда, но не вся. Просто Челышев не любил приоткрывать свою маску.
— Хорошо, — глухо сказал подполковник. — Возьмёшь девяносто шестую. Значит, барышню свою заберёшь, потому что она должна срочно попасть в отель. Там есть медицинский кабинет и русский доктор. Он должен посмотреть её ногу — она занозу получила, когда босиком танцевала.
— А откуда вы… про танец? — растерялся Глинский.
— «Афган-гак» (главная кабульская радиостанция «Голос афганца») передал! Вот ключи. Ты — водитель и старший машины. Врач — в курсе. Если влетишь — скажешь, что машину угнал. Агер фахмида шод — этминан. [76]
— Аз лётфэ шэмо бисьёр ташакор миконам… Моташакерам, дегерман-саиб, [77] — сообразуясь с ситуацией, менее воодушевлённо капитан Глинский ответить не мог.
— Много текста. Не теряй минут.
…Концерт ещё продолжался, а под артистов уже подали пару ГАЗ-66 с бэтээрами сопровождения. Постепенно начали грузить реквизит. Борис лихо подрулил почти к самой артистической палатке. Виола, уже в джинсах и в бушлате без погон, ждала его. Обнялись и поцеловались они уже в «уазике». А потом Глинский газанул к «Ариане». Они молчали, осознавая нереальность всего происходящего. Лишь один раз она тихонько спросила:
— А это не опасно, что мы вот так одни, без этих… бронетанков.
— Нет, — сказал Борис. — Ещё не темно. Если бы было опасно, я бы тобой рисковать не стал… Да и ехать тут…
Если он и лукавил, то совсем немного. Ну не говорить же ей, что здесь, когда темнеет, опасность может подстерегать абсолютно везде — и в аэропорту, и в гостинице… Да где угодно!
До гостиницы они долетели минут за пять. Мельком знакомый Борису посольский доктор-литовец по прозвищу Чюс деловито впустил их в свой кабинет, показал, где можно умыться, положил одно, зато чистое полотенце и тактично удалился. Сердце у Бориса колотилось загнанным зайцем. Они заперлись, задёрнули шторы и погасили свет. Глинский осторожно начал целовать её, она еле слышно застонала. От неё пахло коньяком, видимо, в палатке Виола, не отошедшая от всех потрясений, уже успела приложиться. Бушлат она сняла сама, начала расстегивать блузку и остановилась:
— Боря, ты прости меня. За то, что тогда, в Москве, я так… Я не хотела… Просто у меня как раз всё не клеилось. И в личной жизни — тоже… А тут ты. Ну я и сорвалась. Потом жалела, ревела. Сюда вот напросилась лететь, надеялась — а вдруг? Но такого я не ожидала. Ты меня своим выходом просто убил. У меня даже спазм был, думала, сердце выскочит.