Это было мое мгновение, мой шанс. Я взлетел наверх, едва касаясь подошвами ступеней. Я почувствовал, как моя голова и плечи погружаются в свет и тишину, а потом в снег.
Я был свободен.
Я оказался на земле. Ноги мои ударились о мерзлую почву – скользкий снег вперемешку с грязью.
Я бежал, одноглазый, истекающий кровью, с Платом, спрятанным под рубашкой, бежал сквозь жестокую бурю, сквозь снежные заносы; крики мои взлетали вверх и эхом отражались от знакомых зданий – темных, неприветливых небоскребов моего города. Дом, земля.
Солнце только что погрузилось в темно-серую дымку налетевшей метели; белизна снега поглотила зимние сумерки.
– Дора, Дора, Дора!
Я все бежал и бежал.
Призрачные смертные пробирались сквозь метель; призрачные люди спешили по узким скользким тротуарам, автомобили ползли сквозь бурю, и их фары высвечивали поднимающуюся, сгущающуюся белизну. Снежные сугробы были настолько высокими, что я падал и с трудом вставал на ноги, но продолжал идти.
Передо мной возникли арки и шпили собора Святого Патрика. Святой Патрик.
А чуть дальше возносилась вверх стена Олимпийской башни из стекла, напоминающего полированный камень. Своей чудовищной высотой она пыталась достать до самих небес, уподобившись Вавилонской башне.
Я остановился, сердце мое едва не разрывалось.
– Дора! Дора!
Я достиг дверей вестибюля – головокружительные огни, гладкие полы, скопление смертных. Повсюду смертная плоть, поворачивающаяся взглянуть на то, что двигалось слишком быстро, чтобы быть замеченным. Убаюкивающая музыка и уютные огни, поток искусственного тепла!
Я отыскал лестничный пролет и взмыл по нему вверх, как пепел по дымоводу; вломившись через деревянную дверь, я вошел, пошатываясь, в комнату.
Дора.
Я увидел ее, почувствовал ее запах, снова ощутил аромат крови между ног; увидел это нежное маленькое лицо, белое, потрясенное, и по обе стороны от нее, как домовые из детских стишков или рассказов-страшилок, стояли Арман и Дэвид – вампиры, монстры, уставившиеся на меня в одинаковом оцепенении.
Я попробовал открыть левый глаз, которого у меня больше не было, затем повертел головой, чтобы ясно рассмотреть всех троих единственным правым глазом. Я ощущал острую боль в пустой глазнице, словно туда вонзилось множество иголок.
Лицо Армана застыло от ужаса. Он стоял в своем отделанном кружевом шикарном бархатном наряде и до блеска начищенных ботинках. Обращенное ко мне лицо ангела Боттичелли искажала боль.
И рядом с ним – Дэвид, исполненный жалости и сочувствия. Пожилой англичанин, заключенный в молодое, здоровое тело, по-зимнему укутанное в твид и кашемир, выглядел ошеломленным.
Монстры, одетые как люди – земные, настоящие люди!
И светящаяся фигурка моей Доры, моей хрупкой, страстной Доры с ее огромными черными глазами.
– Милый, милый, – воскликнула Дора, – я здесь! – Она обняла меня теплыми маленькими руками за ноющие плечи, не обращая внимания на снег, падающий с моих волос и одежды. Я опустился на колени, зарыв лицо в ее юбку, поближе к крови между ногами, крови из ее живой матки, крови земли, крови Доры, которую дарило ее тело, а затем повалился на пол.
Я был не в состоянии ни говорить, ни двигаться. Я чувствовал, как она прикасается своими губами к моим.
– Ты теперь в безопасности, Лестат, – сказала она.
Или то был голос Дэвида?
– Ты с нами, – молвила она.
Или то был Арман?
– Мы здесь.
– Посмотри, посмотри на его ноги. На нем только один ботинок.
– А его пиджак! Он порван... пуговицы потерялись.
– Милый, милый. – Она поцеловала меня.
Я осторожно перевернул ее на спину, стараясь не придавить своим весом, задрал на ней юбку и прижал лицо к ее обнаженным бедрам. Запах крови затопил мое сознание.
– Прости меня, прости меня, – прошептал я, и мой язык прорвал тонкий хлопок ее трусов, срывая ткань с мягких волос внизу лобка, отодвигая в сторону запятнанную кровью прокладку. Я приник к крови ее молодых набухших розовых вагинальных губ, вытекающей из устья ее матки, крови ее сильного молодого тела, крови плотных горячих клеток ее вагинальной плоти, крови, не приносящей боли или жертвы, а дарующей лишь ее нежную снисходительность ко мне, к моему невыразимому акту, когда мой язык глубоко проникал в нее, извлекая кровь, которая была еще только на подходе, нежно, очень нежно собирая кровь с мягких волос, растущих на ее половых губах, высасывая каждую ее мельчайшую капельку.
Нечистая, нечистая. Они кричали это на пути к Голгофе, когда Вероника сказала: «Господи, я прикоснулась к краю твоей одежды, и мое кровотечение прекратилось». Нечистая, нечистая.
– Нечистая, хвала Богу, нечистая, – прошептал я, облизывая языком тайное, запятнанное кровью место, ощущая вкус и запах крови, ее сладкой крови, – то место, откуда кровь вытекает свободно, и нет никакой раны, и нет в ней нужды – доступ к ее крови открыт для меня ее прощением.
В окно бился снег. Я слышал его, ощущал его – слепящий белый снег жуткой для Нью-Йорка снежной бури, холодная белая зима, все замораживающая своим покровом.
– Мой дорогой, ангел мой, – прошептала она.
Я лежал рядом с ней, я задыхался. Кровь ее была у меня внутри. Я извлек ее всю из матки – ту, что должна была вытечь. Я слизал даже ту, что налипла на прокладку.
Она села в кровати, скромно прикрывая меня своими скрещенными руками и наклонясь вперед. Она словно пыталась закрыть меня от их глаз – Дэвида и Армана, – ни разу при этом не оттолкнув, не закричав на меня, не отпрянув. И сейчас, когда я плакал, Дора держала мою голову в своих руках.
– Ты в безопасности, – снова повторила она.
В безопасности. Все они говорят: в безопасности, словно это магическое заклинание. Безопасность, безопасность.
– О нет! – воскликнул я. Я рыдал. – Нет, никто из нас не в безопасности. И никогда мы не будем в безопасности, никогда, уже никогда...
Я не позволю им прикасаться к себе. Я не собираюсь им отдавать ничего, даже рваный ботинок. Уберите ваши расчески, ваши полотенца, не надо меня утешать. Я вцепился в спрятанный на груди предмет.
Все, о чем я просил, – это кусок какой-нибудь ткани, чтобы укрыться. Они дали мне одеяло, мягкое, шерстяное – то, что надо.
Квартира почти опустела.