— Но ведь не на кухне же… — прибавил я, в отчаянии понимая, что сейчас выдаю себя с потрохами. — Вам лучше подадут в гостиную. «Чистых» гостей у нас на кухне не принято… У нас приличный дом, и вполне имеется несколько гостиных. Даже несколько, — особо подчеркнул я, как бы окончательно переводя мысль с кухни на гостиную.
Порскин хмыкнул. Вероятно, он привык, что его появление оказывает на людей самое неожиданное воздействие, и никакому лепету уже не удивлялся.
— Собственно, стол понадобится не кухонный, а письменный, — пояснил он.
Я длинно, с облегчением, выдохнул.
— У меня не было еще случая говорить со следователем, — объяснил я. — Отсюда все эти несуразицы. Прошу извинить.
Порскин не ответил.
Мы поднялись наверх, в мой любимый кабинет с книгами. Порскин деловито уселся за стол, вынул лист бумаги и приготовился писать. Он писал много и молча, как это делают иногда врачи. Потом вдруг поднял ко мне лицо.
— Вы, конечно, уже поняли, о чем пойдет речь?
Я криво пожал плечами. Это можно было расценить и как «да», и как «нет».
— Бесчинства и разбои некоего Матвея Свинчаткина возбудили наконец активность властей. Мы сильно надеялись на то, что этот бандит либо погибнет, либо выйдет на поверхность там, где его удобнее будет схватить, однако ни того, ни другого до сих пор не случилось.
— Ясно, — кивнул я, опять холодея. По лицу моего гостя я пытался определить, подозревает он меня в чем-то или просто собирает сведения. Сам я ощущал себя виновным с головы до ног.
Между тем Конон Порскин продолжал бесстрастно:
— Было принято решение изловить его в естественной для него среде обитания, то есть прямо на месте. Сейчас я собираю сведения о нем самом и образе его действий. Вы как местный житель, неоднократно проделывавший путь отсюда и до Петербурга, могли подвергаться грабежам со стороны означенного Свинчаткина.
— Да… — вымолвил я. — Было. Один раз.
— Было? — хищно насторожился Порскин. — А почему вы не заявили?
— Не видел никакого смысла, кроме неизбежной волокиты… У меня почти никакого багажа при себе не имелось, и денег тоже. Он забрал только теплые вещи — пальто, носки… коньяка взял фляжку…
— Зимовать собирается, — сквозь зубы выговорил Порскин и сделал заметку у себя в бумагах. — Что-нибудь еще можете вспомнить?
— Разговаривал вежливо.
— Угрожал?
— Он не выглядел опасным, — сказал я, подумав. — Не производил такого впечатления.
Порскин отложил перо и уставился на меня.
— Господин Городинцев, — медленно произнес следователь по особо важным делам, — вы отдаете себе отчет в своих речах? Только прислушайтесь к тому, что вы говорите! Опаснейший преступник, бандит, возглавляющий целый боевой отряд злодеев, грабитель с большой дороги не кажется вам опасным. Это по меньшей мере странно.
Я пригнулся, словно собирался боднуть Порскина, и повторил:
— Да, он выглядел человеком, которого можно не бояться.
— В таком случае извольте прояснить картину.
— Изволю, — рассердился я. — Моей жизни ничто не угрожало. Свинчаткин — не убийца. Вам это должно быть известно.
— Ну да, он простой честный грабитель, — саркастически заметил Порскин. При этом правильное лицо его даже не дрогнуло.
— Может быть, он не честный, — сказал я. — Может быть, он грабитель. Возможно, я сожалею о тех теплых носках, которые он у меня забрал, потому что это были мои любимые носки, можно сказать — лучшие мои друзья, неоднократно спасавшие меня от погибели. Но Свинчаткин никого не убивал. И он… по-своему порядочный человек.
— Поостерегитесь, — предупредил Порскин. — Вы делаетесь похожи на его сообщника.
— Вовсе нет! — запальчиво возразил я. — Я жертва. Но только очень маленькая жертва, о которой даже говорить не стоит.
— В таком случае, вы свидетель, — напомнил Порскин.
— Очень неинтересный свидетель, — уточнил я. — Да мы и говорили-то со Свинчаткиным совсем недолго, минуту или две.
— Говорили?
— Ну да. Он ведь остановил мой возок, попросил меня отдать ему мой багаж…
— А потом?
— Потом я возобновил путь, вот и все.
— Скажите, господин Городинцев, — осведомился Порскин, откладывая перо и устремляя на меня тяжелый взгляд своих неподвижных серых глаз, — а почему вы все-таки не заявили об ограблении? Были какие-то еще побудительные мотивы, помимо типично русской боязни «волокиты»?
— По-вашему, мне следовало пойти в полицию с рассказом о том, что у меня отобрали теплые носки? — вопросом на вопрос ответил я. — Я только что получил изрядное наследство от дядюшки — и вдруг носки… Как, по-вашему, хотелось ли мне позориться? Да меня бы на смех подняли!
— Нет, если бы вы назвали фамилию Свинчаткина…
— К чему вы клоните?
— К тому… Может быть, — только вы хорошенько подумайте, господин Городинцев, прежде чем отвечать… Может быть, кто-то посоветовал вам не обращаться в полицию?
Я высоко поднял брови.
— Что?
— Возможно, здесь, в Лембасово, у Свинчаткина имеются какие-то сторонники, — намекнул Порскин. — Укрыватели, союзники. Те, кто помогает ему оставаться неуловимым. Вряд ли он справился бы без чьей-то поддержки. Сейчас самое гнилое время, начинаются всякие болезни, простуды, ему потребуются лекарства — а где он их возьмет? Кто-то снабжает его всем необходимым. И мы теперь пытаемся понять, кто это может быть. Наверняка кто-то отсюда, из числа местных… Понимаете, к чему я клоню?
— Подозреваете меня? — прямо спросил я.
— Боже упаси! — рассмеялся Порскин.
Он странно смеялся — чуть приоткрыв рот, но не изменяя выражения лица.
Внезапно я почувствовал обиду. Вот, значит, как! Меня даже в расчет не принимают?
— А почему я не могу быть этим самым союзником? — поинтересовался я.
— Потому что вы недавний житель, — сказал Порскин. — А Матвей орудует уже порядочно времени. Вы совершенно вне подозрений, господин Городинцев.
Я покивал, стараясь придать себе сочувствующий вид.
— Понятно, понятно…
— Больше ничего касательно личности Свинчаткина припомнить не можете?
— Вроде бы, нет…
— Вспомните — сразу сообщите, — сказал напоследок Порскин.
Он собрал свои бумаги, застегнул папку, обменялся со мной рукопожатием и удалился.
Я проследил в окно за тем, как он идет по аллее. На душе у меня было неспокойно. Если Матвея Свинчаткина схватят и Витольда осудят как его сообщника и ближайшего друга, — моей теперешней жизни, жизни, которая мне так нравилась, настанет конец.