— Как бы то ни было, — Парменио увлек Эдмунда дальше по дорожке, — пришел некто и желает видеть тебя. Сказал, что будет говорить лишь с рыцарем-тамплиером.
— А где Майель?
— Куда-то отправился по поручению Беррингтона, — в голосе Парменио прозвучала насмешка. — И упреждая твой вопрос, сразу скажу, что наш достойный магистр и прекрасная Изабелла снова обедают в Вестминстере. Наш король покорен ими. — Он усмехнулся. — В особенности прелестями la belle dame. [110] Ах! — притворно вздохнул он. — На какие только печали и горести обречены вдовцы, верно, Эдмунд? — Он резко развернулся на каблуках и повёл де Пейна назад, на орденское подворье. По выложенному каменными плитами коридору они прошли мимо бесконечных келий, подошли к холлу, здесь Парменио на минуту остановился.
— Да, кстати, — прошептал он, обернувшись через плечо, — она снова здесь, твоя тайная обожательница.
Де Пейн в бессильном раздражении закрыл глаза. Последние несколько дней у главных ворот подворья постоянно видели молодую женщину. Привратники утверждали, что она куртизанка, из очень дорогих. В этот раз она подошла к Парменио и попросила свидания с де Пейном.
— Так что? — спросил генуэзец.
Де Пейн открыл глаза.
— Понимаешь, — Парменио улыбнулся, — она не хочет говорить ни с кем из тамплиеров, только с тобой!
— Придется ей обождать. А это кто такой?
Человек, ожидавший его в холле, при их появлении поднялся. Де Пейн жестом велел двум орденским сержантам отойти подальше.
— Слушаю, — сказал он.
Незнакомец был совсем молодым человеком с открытым честным лицом. Он был гладко выбрит, одет в чистую темно-зеленую рубаху до колен и коричневые штаны в обтяжку, заправленные в мягкие начищенные сапоги. На плечах — плащ с капюшоном, который был сейчас сдвинут и открывал песочного цвета волосы.
— Я говорю на норманнском французском, — голос у незнакомца был тихий, а манера речи выдавала человека образованного. — Служу писарем в лондонской ратуше, зовут меня Мартин Фицосберт. — Он облизнул пересохшие губы и показал запачканные чернилами пальцы.
— И что же нужно тебе, писарь?
— Хочу получить награду за живого Генри Уокина, хотя бы часть награды.
— Что?
— Послушай, — быстро заговорил Фицосберт, — всему городу известен королевский указ. Я служу в ратуше. Помогаю переписывать распоряжения о публичном розыске преступников, это случается довольно часто. — Он развел руками. — Мы, писари, сразу чуем, на чем можно быстро разбогатеть. У палат шерифа толпятся ловцы удачи и профессиональные охотники на воров. Они вращаются в тех же гнусных кругах, что и их добыча: среди бродяг, закоренелых попрошаек, всевозможных мошенников, разбойников, церковных татей, ночных грабителей и прочих тёмных личностей. — Он перевел дух. — Лучший в Лондоне охотник на воров — Мортеваль-валлиец. Сегодня после заутрени он пришел в канцелярию суда. Говорит, что ему что-то известно о Радиксе Маллоруме.
— О чем? — едва не рассмеялся де Пейн. — О Корне Зла?
— Так прозвали известного колдуна, продавца разных зелий и снадобий, — объяснил Фицосберт. — Тот не скрывает, что принадлежит к нескольким ковенам сразу, якшается с ведьмами и тому подобной нечистью. Мортеваль уверен, что Радикс знает, где обретается Уокин и его сообщники.
— Отчего же он так уверен? — резко спросил Парменио.
— Да потому что Радиксу все известно о такого рода делах.
— Тогда почему он не может схватить его и доставить сюда?
— Ах, господин, он так и сделает, — губы Фицосберта тронула легкая улыбка, — да только прежде он решил проследить за Радиксом. Слоняется вокруг одного трактира, «Свет во тьме», в трущобах близ Куинсхайта [111] — там вечно полно всяких злодеев и разбойников. Мортеваль предполагает, что сегодня, как прочитают в церквах «Богородицу», Радикс должен встретиться с каким-то важным лицом, поскольку снял себе в трактире верхнюю комнату, да и на кухне там прямо суета. Поэтому-то Мортеваль и думает, что если мы туда заявимся, то можем накрыть этого Уокина и его шайку. Сам Мортеваль хочет лишь приличную часть награды, как и я. — Фицосберт закончил, но де Пейн поднял руку, и он быстро сказал: — Нет, в одиночку я туда не сунусь.
— Конечно не сунешься, — согласился с ним Парменио.
— Разве если с вашими двумя сержантами, — Фицосберт указал на них рукой.
Де Пейн бросил взгляд на Парменио, тот утвердительно кивнул. Рыцарь поспешил в свою келью. Надел хауберк из стальных колец, сверху набросил темный плащ, который скрывал также перевязь с мечом и кинжалом.
Вскоре он, напутствуемый Парменио, вместе с двумя сержантами прошел вслед за Фицосбертом через большие двойные ворота орденского подворья и оказался в лабиринте улиц и переулков, спускающихся к реке. Де Пейну еще не доводилось прогуливаться по Лондону. Беррингтон после нападения в лесу предупредил Эдмунда, что ему следует быть осмотрительнее. Однако те узенькие улочки и щели переулков, по которым они сейчас пробирались, таили не меньше опасностей, чем любая уединенная тропинка в лесу. Под ногами были сплошные ямы и выбоины. По середине улочек тянулись узкие сточные канавы, забитые дымящимися нечистотами. Головами путники едва не задевали свисающие с фасадов домов ярко размалеванные вывески, а слева и справа беспрестанно стучали открывающиеся и закрывающиеся двери и ставни. Зловоние помоек и навозных куч напоминало Иерусалим, а шум и возгласы, раздававшиеся вокруг, не уступали гомону базаров Святого града. Что отличало Лондон от Иерусалима, так это отсутствие красок. Ветер понемногу свежел, прохожие поплотнее кутались в темные плащи, надвигали пониже капюшоны. Крыши, крытые камышом, соломой или дранкой, еще не просохли от недавнего дождя; с них на бревенчатые стены верхних этажей стекали капли, отчего набухали деревянные ставни и ржавели железные петли. Под этой капелью бесцельно бродили куры, гуси, козы и свиньи. Стаи собак в поисках скудной поживы рылись в кучах отбросов, сердито отгоняя тощих рыжих кошек с янтарными глазами и загораживая дорогу телегам, верховым лошадям и вьючным осликам.
Фицосберт вел их мимо столиков, выставленных прямо перед домами; за столиками стояли торговцы, а их подручные носились вокруг, словно легион чертей. На тех же, кому невмоготу уже было бродить в толчее грязных улочек, хорошо наживались всевозможные харчевни, лавки пирожников, трактиры, где подавали вино, и пивные. Цепочки домов то и дело прерывались то провалами пустырей, где щипали чахлую траву худые коровы, то небольшой церквушкой с грязной папертью и узкими окошками; каждая из них отчаянно пыталась зазвать к себе прохожих звоном колокола или криками попа, надрывно читающего проповедь с выносного амвона.
Наконец невеселая суета Ньюгейта осталась позади. У массивных ворот, обитых железом, возвышался позорный столб, а рядом были установлены колодки. К ним выстроилась никогда не убывающая очередь жертв: мужчины и женщины, схваченные церковной стражей и королевскими чиновниками, ожидали, когда их прикуют к столбу, где они будут стоять в собственных нечистотах под градом насмешек, пока не свершится правосудие. Фицосберт, поравнявшись с де Пейном, подробно перечислял преступления, за которые полагалось такое наказание; сержанты шагали позади. «Сурова жизнь в Лондоне», — подумал де Пейн. Чуть дальше, между замками Монфише и Бейнар, он увидел холм Ладгейт, где в ряд выстроились виселицы, и ни одна не пустовала. Большинство трупов, слегка раскачивавшихся на грязных веревках, уже давненько гнили, а под ними играли оборванные дети. Цирюльник, в тазу которого хлюпала кровавая жижа, предлагал подстричь волосы, подровнять бороду или же удалить больной зуб. Его призывные крики вплетались в пение одетых в белое цистерцианских монахов: те отпускали грехи трем злодеям, к рваным рубахам которых были приколоты листки с указанием вины. Преступники как раз сходили с тюремной телеги, чтобы через минуту заплясать на веревках, перекинутых через ветви ближайшего вяза. Мимо проезжали знатные господа и дамы на лошадях с богатыми попонами, вокруг них суетились слуги и приживалы. Этих богачей совершенно не трогало то, что творится вокруг, как будто подбитые горностаем плащи, черные камзолы и богатые меховые шапки воздвигали непреодолимый барьер между ними и всеми остальными представителями рода человеческого. Время от времени появлялись цеховые надзиратели в горчично-голубых плащах (цвета городского знамени), внимательно приглядывались к товарам на прилавках. Надзором занимались и олдермены [112] в великолепных алых нарядах, со сверкающими золотом цепями на груди — знаком их высокого положения. Их лица сочились самодовольством. Этих людей почтительно окружали слуги, готовые исполнить малейший каприз своих хозяев.