— Вы не будете одиноки, миледи, ведь у вас есть верность и любовь одной из лучших вышивальщиц королевства. А еще у вас есть я. Вместе мы сумеем создать гобелен.
Эдита колебалась еще несколько мгновений, а затем ее лицо просветлело. Она сказала — надо позаботиться о том, чтобы никто не увидел гобелен и не услышал о нем. Нам предстоит очень много работы после того, как будет готов рисунок, поэтому нужно все упростить, в том числе и цвет ниток, ведь гобелен станет документом, а не украшением.
Мадлен сидела очень долго. Она взяла сигарету, но затянулась лишь раз, а потом положила ее в пепельницу и забыла. Пришлось закурить следующую. Она смотрела на отраженный свет заходящего солнца, освещающего боковую стену музыкальной школы, и пыталась представить себе эти сцены — Гарольд и Вильгельм строят планы убийства Эдиты; кости святого Августина выпадают из пыльного плаща Одерикуса из окна замка Вильгельма; на каменном полу лежит длинная узкая ткань, а монах, королева и вышивальщица планируют создание гобелена Байе. Теперь Мадлен больше не сомневалась, что именно его Эдита начала вышивать в октябре тысяча шестьдесят четвертого года.
Эти откровения окончательно выбили Мадлен из колеи; она даже не смела надеяться на то, что дневник окажется подлинным, и сейчас пребывала в самом настоящем шоке. Даже если бы она прочла об этой истории в учебнике, то взволновалась бы; но записи Леофгит, живой свидетельницы, создавали иллюзию, будто Мадлен и сама участвует в заговорах и интригах. Судьба Леофгит тревожила ее гораздо больше, чем будущее Эдиты, — Мадлен отчасти была известна история королевы.
Она переводила целый день, но только сейчас почувствовала, как болит шея и режет глаза. Мадлен бережно закрыла дневник и убрала его в черную шкатулку. Шкатулка с изящной резьбой по черному гагату сама по себе была ценным антикварным предметом. Быть может, она принадлежала Элизабет Бродье и в ней когда-то хранились драгоценности или же шелковые нитки для вышивания и серебряные иголки. Мадлен подумала об участии Леофгит в создании гобелена Байе и внезапно поняла, что фамильный бизнес мог родиться девятьсот лет назад. Такой временной промежуток производил ошеломляющее впечатление, и она решила пока не думать об этом.
Она встала и потянулась, чувствуя напряжение в спине и плечах. Завтра ей предстояло вернуться на работу — ей было трудно представить себя стоящей перед сотней студентов и читающей лекцию. Неужели она потеряла уверенность в себе? Разве еще совсем недавно ей не нравилась ее работа? Раньше она совсем об этом не думала, поняла Мадлен, просто преподавала, и все.
Когда Мадлен была ребенком, ей хотелось стать парикмахером. Она вспомнила, как наблюдала за Лидией, молодой и хорошенькой, которая ловко сплетала в изящное кольцо свои длинные медно-красные волосы. Мадлен мечтала войти в мир, где женщины умели делать такие вещи. Тогда ей казалось, что работа парикмахера — одна из самых важных. Наверное, надо было более серьезно подумать об этой профессии, с иронией сказала она себе.
Прошлый вечер теперь казался застывшим во временной рамке, которая грозила исчезнуть. Она, в буквальном смысле спотыкаясь, вошла в квартиру и без сил упала на кровать. Вспомнив, что до сих пор не разобрала вещи, Мадлен скорчила недовольную гримасу. Казалось, что она до сих пор находилась в мире Леофгит. Даже утренняя прогулка в воскресенье и завтрак (разве она завтракала?) перед тем, как открыть дневник, превратились в смутные воспоминания.
Мадлен бродила по квартире, курила и смотрела по сторонам, словно пытаясь припомнить, куда делись последние двадцать четыре часа. Отчетливее всего она помнила, как Николас довез ее до коттеджа Лидии. Он тревожился, что посещение Йартона всколыхнуло у Мадлен грустные воспоминания. Ее удивило такое проявление сочувствия, и она заверила Николаса, что воспоминания были счастливыми. Позднее она задумалась о восприимчивости Николаса. Мадлен никак не ожидала, что мужчина окажется на такое способен.
На полу в спальне стоял ее чемоданчик — она даже не открыла его после приезда. Постель была смята — по-видимому, она забыла ее убрать.
Пока Мадлен безуспешно искала на кухне что-нибудь съестное, она вспомнила, что после возвращения из Англии так и не прослушала сообщения на автоответчике и не просмотрела почту.
В вестибюле оказалось темно и холодно, а ее письма были собраны и аккуратно сложены в деревянный ящик на стене с номером ее квартиры. Наверняка дело рук Тобиаса. Когда Мадлен уходила на работу, она несколько раз видела, как он с преувеличенной тщательностью разбирает почту. Однако Тобиас вел себя доброжелательно и всегда охотно приветствовал Мадлен, которая относилась к нему с симпатией.
Воскресная газета так и осталась лежать на полу. Обычно газеты доставляли Тобиасу. Возможно, он уехал на выходные. Мадлен забрала почту, торчавшую из ящика, и прихватила газету, но, прежде чем успела отнести ее к себе, дверь распахнулась и на пороге квартиры появился Тобиас. Увидев Мадлен, он низко поклонился, и его почти прозрачное белое кимоно распахнулось. Мадлен отвела взгляд, а ее губы дрогнули.
— Мадлен, как вы добры! Принесли мою газету. Прошу прощения за свой наряд, я не ожидал, что встречу кого-нибудь в коридоре. Я стал ужасно ленив — обычно в это время по воскресеньям я уже встаю, но вчера очень поздно лег.
Он зевнул и изящно прикрыл рот длинными ухоженными пальцами.
Затем он сонно поморгал, завязывая пояс кимоно. Под кимоно на Тобиасе ничего не было. Мадлен перевела глаза на его лицо. Тобиас непринужденно улыбнулся.
— Кофе?
— Ну, если вы… Я хочу сказать…
— Ах, перестаньте. Не нужно соблюдать этикет. Луиза совершает пробежку или занимается чем-то столь же непристойным. Эта женщина одержима.
— Я бы хотела быть одержима идеями фитнеса… — начала Мадлен.
— Да нет, речь не о фитнесе — она просто выставляет напоказ свое тело, надев минимум спортивной одежды.
Тобиас провел ее через просторную гостиную, которая перестала походить на притон. Возле высоких окон, закрытых шелковыми занавесками цвета слоновой кости, стоял рояль темного полированного дерева.
На кухне Тобиас предложил ей присесть на один из желтых металлических стульев с хромированными ножками. Стулья были изысканными, но ужасно неудобными. Она молча наблюдала, как он возится с кофейным автоматом из нержавеющей стали, насыпая в него молотый кофе.
— По утрам я пью крепкий кофе. Надеюсь, у вас хорошее сердце.
Мадлен расслабилась, несмотря на холодный металл стула. Оказалось, что у них с Тобиасом есть нечто общее. Она улыбнулась, когда он сказал «утро» — на улице уже начинало темнеть.
— Я только что вернулась из Англии, поэтому отвыкла относиться к хорошему кофе как к чему-то естественному.
— Это правда, англичане понятия не имеют, как варить кофе. У вас был отпуск?
— Моя мать умерла. Она была англичанкой.
— О, дорогая, извините. Я не знал. Но теперь мне кое-что понятно…