– Письменность придумали жрецы?
– Письменность нельзя придумать. Египтяне унаследовали свой иероглифический строй от еще более древнего народа…
– От атлантов?
– Возможно… В происхождении письменности кроется тайна возникновения всей нашей цивилизации… Все алфавиты земли поразительно сходны. Порядок букв в них и их числовое значение иногда совпадают настолько, что просто диву даешься.
– Значит, народы заимствовали друг у друга письменный строй?
– Возможно, но сколь совершенен должен быть самый первый алфавит, чтобы его хватило на тысячелетия… И вот тут нас поджидает настоящее открытие: самый первый алфавит был русским! Судите сами: древнейшие египетские иероглифы свободно читаются через русские слова: «А» – рисунок орла – «арла», «П» – квадрат поля, «Р» – рот, «У» – завиток уха или улитка, «В» – веревка, «вервь», «К» – чаша, «кап».
– Но ведь «кап» – это по-английски…
– На Руси чаши вытачивали из березовых наростов. Эти наросты до сих пор зовут капами… Язык такого уровня, как русский, просто обязан иметь многотысячелетнюю письменность. И все эти праздники «тысячелетия славянской культуры» – злая насмешка…
Предвидя скандал, Вадим решительно увел Лику из аудитории, не обращая внимания на недовольство оставшихся без добычи ученых мужей и ехидных журналистов, сомкнувших ряды и единым фронтом двинувшихся на Лику. Орава с микрофонами попыталась преследовать их, но Вадим, сдернув с вешалки Ликин полушубок, помог ей одеться и невежливым жестом простился с прессой.
В скверике перед институтом они немного отдышались.
– Ух, крепко! Как стакан спирту хватил, простите за сравнение… Лика, это было великолепно! Кстати, я был уверен, что арийцев выдумали фашисты, чтобы выказать свое расовое превосходство.
– Нет, это не так. Термин «арийцы» был введен в научную литературу лет двести назад. Примечательно, что термин этот – языковой, лингвистический. Первоначально он обозначал высокоразвитый народ – прародитель белой расы. «Арья» – по-санскритски «благородный». Язык индоариев – основа всех европейских языков, а также хинди и зенд…
– Эх, опять чуть не забыл! – сказал Вадим, достав из-за пазухи тюльпаны. – А это самым отважным лекторам от самых благодарных слушателей.
– Спасибо… Какие красивые! – Гликерия спрятала лицо в цветы. – А знаете, Вадим Андреевич, Алексей вчера уехал.
Не скрывая облегчения, она рассказала Вадиму о брате. Алексей уехал на Алтай. Дальние родственники давно зазывали искалеченного войной парня. Они держали пасеку, и Алексей собирался всерьез заняться пчеловодством.
Она раскрыла ладонь. В теплой глубине ее перекатывалась светлая блестящая пуля.
– Алеша отлил ее перед отъездом.
– Ого, серебряная, пригодится для какого-нибудь оборотня-вурдалака…
Вадим подбросил на ладони крохотный, но увесистый кусочек металла. Вспомнилось изломанное лицо Алексея. «Все же русский человек и в пороке недоступен укору и высок!»
Вадим Андреевич шел рядом с Ликой, улыбаясь своим мыслям. Он думал о лете, о Севере. Там он постоянно будет рядом с ней… Неважно, следователем, попутчиком, охранником, провод ником, как Дерсу Узала… Ради этого стоило жить и ждать, погоняя нагайкой дни и ночи, оставшиеся до отъезда.
Но «далеко кулику до Петрова дня». В гулком, темном подъезде она остановилась для прощания. В последнюю прощальную секунду он все же не сладил с собою, пошел на приступ, резко, рывком притянул ее к себе и задохнулся ароматом расцветающей женственности. Ее глаза, особенно яркие в сумерках, взглянули на него без гнева, но с пронзительной печалью. Он беспомощно развел руками, бормоча: «Прости, Лика». В тишине подъезда замер перестук ее каблучков и лязгнул засов.
…Поздним вечером, распахнув дверь квартиры, Вадим ощутил чье-то тайное присутствие. Кто-то замер и затаил дыхание навстречу его шагам. Он достал из-под мышки свой табельный ПМ, выданный для постоянного ношения, щелкнул предохранителем и распластался спиной у дверного проема. «Эй, кто тут есть, выходи, через пятнадцать секунд стреляю…» В подтверждение своих слов он передернул затвор. Резкий звук боевого железа успокоил и взбодрил его.
Скрежет железа и надсадный вой тепловозного гудка замерли вдали, в желтом тумане у самого горизонта. Оглушенный тишью, он долго стоял на насыпи, вглядываясь в блеклое, словно застиранное до сквозящей прозрачности северное небо. Такое бывает только здесь, на высоких широтах, близких к полюсу. Невдалеке рдел на закатном солнышке лес. Перещелкивалась, пробуя голоса, пернатая живность. Здесь, к северо-востоку от Архангельска, весна лишь напоминала о себе.
Человек спрыгнул в ржавый снег рядом с насыпью, сбросил рюкзак и блаженно подставил лицо заходящему солнцу. Сбежавшиеся к глазам морщины и туго обтянутые сухой кожей скулы выдавали тяжесть и долготу его скитаний. Это был еще молодой человек диковинного для здешних мест облика: голову странника покрывала мягкая черная шапочка-скуфья. Поверх длиннополой рясы болтался грубый рыбацкий свитер, который он сразу прикрыл рыжим от старости армейским бушлатом. Завершали его одеяние ватные брюки, заправленные в голенастые кирзовые сапоги. Темные брови, сурово сведенные к прямому переносью, опущенный долу взгляд и бледность глубоко запавших щек придавали его облику сугубо монашью праведность. Остроносый, неуклюжий, со стороны он походил на грустную птицу журавлиной породы, красота коей заметна только в полете.
Основательно осмотревшись, путник зашагал вдоль разбитого проселка, оскальзываясь на комьях мерзлой глины, увязая выше щиколоток в глубоко выбитых колесных колеях. В руках его объявился посошок из оструганного елового комля. Путь его лежал через поля, укрытые осевшим снегом.
С большака он свернул в сырой вечерний хвойник и почти сразу выбился из сил. Хоть и невелик был снег, да ходоку – по колено. Пройдя спутанный ельник, путник вышел к озерной протоке, неширокой, заваленной тут и там буреломом и перегороженной бобровыми мостками. Но по льду шагалось резвее. Февральские вьюги загодя смели почти весь снег с ледяного проспекта.
Размашисто скользя по льду, путник поглядывал на черные гребни елей, за которыми дотлевали алые уголья вечерней зори. Вскоре становой лес сменился жидким осинником. Протока заметно расширилась, зашуршал под ногами заломленный льдом озерный тростник. Еще несколько поворотов извилистой речонки, и впереди пустой равниной ляжет озеро. В густых сумерках замаячила рыбачья избушка: приземистая, односкатная, об одно окошко, но сложенная прочно и добротно. Задним венцом она была встроена в речной берег, а передком усажена на высокие, вмороженные в лед сваи.
Он долго отбивал примерзшую дверь и жарко вспотел, прежде чем смог пролезть под просевший косяк. В лицо дохнуло стылой тьмой, все запахи были выморожены за долгую северную зиму. На столике под окошком обнаружился запас соли, чая, брусок зеленоватой махры. Лавка была застелена прочной, закалевшей на холоде лосиной шкурой. В углу горой свалены одеяла. Под потолком висела вязка сушеной рыбы. Для скромного таежного уюта на окошке красовалась лампа «летучая мышь». Такие промысловые избушки разбросаны по всему Северу. Будь ты рыбак, охотник, беглый лагерник или городской турист, настели повыше елового лапника на дощатые полати, затопи печурку и почивай без забот.