Он поднял ковш к незримому во тьме лику и выплеснул на камень.
На поляну упал резкий сумрак, и зимний гром внезапно расколол небо и оглушил рощу до спящих корней и замерзших водяных жил. Эта гроза была ответом на его одинокий голос. Его услышали там, где земные звуки становятся тоньше волоса, и ответили раскатистым гневным грохотом.
– Размели его кости в своей черной мельнице для посева нового нескончаемого, чаемого… – шептал он и не слышал своего голоса. – Гой, Черна Мати! Гой-Ма! Возьми его к себе!
В чаще с треском упало дерево, сильный верховой ветер вразнобой раскачивал верхушки деревьев. Эта внезапная буря отмыкала дороги Нави и уносила слова заговора в поле.
– Прах к праху, земля к земле, в душе смерть, в глазах пустота…
Слова заговора сплетались, как вязь на могильных плитах, свивались влюбленными змеями и прорастали древом мести, со стальными листьями-кинжалами, с алыми, солеными, как кровь, плодами и с черными птицами печали на мертвых ветвях.
– Сомни! Сокруши! Разбей! Уничтожь! Раздави даже семя его…
Внезапно ненависть ушла, и дышалось теперь глубоко и свободно, словно его услышали по ту строну Небес и усмирили бурю в сердце.
На обратном пути к шоссе его накрыла метель, снежная буря заметала четкую строчку следов на тропе. Возвращаться в город в такую погоду не хотелось, и он завернул машину с шоссе на старую грунтовую дорогу и поехал к зимовью.
Эта маленькая избушка принадлежала кому-то из общинников, и все знали, где лежит ключ. Печь-буржуйка и широкие лежанки из теса, протянутые вдоль стен, превращали ее в теплое и уютное гнездо. Здесь же и ночевали, если засиживались дотемна и не успевали на последнюю электричку. В сенях в двух больших сундуках хранилось имущество общины: резные братины, шкуры и берестяные маски-личины для зимних праздников. В сенцах лежали топоры, пилы и хозяйственный скарб. За избушкой была пристроена кузница, где сами общинники изредка ковали подковы «на счастье» и заготовки для ритуальных ножей.
Он зажег огонь в печурке и долго сидел рядом с топкой, рассеянно наблюдая пляску прозрачных огневиц над обугленными бревнами. Когда-то, вот так же глядя в ночное пламя, он понял, как вывести свой скромный номер в разряд лучших цирковых постановок. Он даже назвал его «На капище», нимало не стесняясь того, что явит свою святыню на цирковой арене. Цирк и представлялся ему этой потерянной святыней, жертвенным служением, опасным волховским танцем между светом и тьмой, между жизнью и смертью… И если быть жестче и точнее, то цирк был для зверей чем-то вроде церкви для людей. Лишая их природной свободы, он очеловечивал и возвышал их ради таинственной цели, даже туманные очертания которой были скрыты от глаз Акима. В этой слепоте и незнании он был един со своими животными, обреченными к такой же короткой и темной жизни в неволе. Он знал, что цирковые звери или, к примеру, служебные овчарки намертво втягиваются в работу и, отлученные от нее, быстро гаснут и теряют радость жизни, поэтому и не любил рассказов о жестокостях цирка…
Дедовская наука говорила о другом: со зверем надо разговаривать на его языке – языке боли, ласки и голода. Это знание перешло к нему от далекого пращура, беспаспортного бродяги, топтавшего поля и веси с верным другом, пристегнутым цепью за серебряное кольцо, продетое сквозь носовую перемычку. Это кольцо, по-дедовски «скоба», было символом пожизненной связи человека и зверя, а сам секрет скоморошьего ремесла назывался странным словом «кобение», «кобельим языком», а то и попросту «кобью». Скоморошья кобь состояла из сложной системы знаков, паролей и шифров, которые действовали безотказно.
– Брат мой, волк! – шептал Аким и, глядя в глаза зверя, ловил в его зрачках искру кровной приязни и безмолвную клятву в верности. – Я – как ты… – И это короткое величание превращало поджарого выжлеца в могучего зверя, исполина прошлых времен.
Аким даже сложил что-то вроде детской песенки-пароля:
Ты – как я! Я – как ты…
Яко ты, мы якуты!
Наше «я» стоит между нами и Богом… Этот простой заговор убирал препятствие между Божественным и человечьим миром и впускал в душу Природы потоки запредельного света.
Я – как Ты… Так его предки обращались к Солнцу и Луне, к травам и водам, и все, что было в Природе, было и в его предках: приязнь и ненависть, согласие и борьба, щедрость и скупость… и на самой вершине этой пирамиды – великая любовь к Жизни и почтение к Смерти. Кто постигнет эту первую Веду, тому будет открыто большее…
Цирковые волки отличались от дрессированных слонов или обезьян тем, что покорить сердце волка можно было не просто демонстрацией силы, но главное – показной злобой и даже откровенной жестокостью. Чтобы волчья стая сдалась, надо было воистину сломать этого умного, коварного и памятливого зверя. Для разговора с волками надо самому стать волком. Волк воет и рычит всем телом, всей утробой, ушами и кончиком хвоста, и, отдавая приказ стае, дрессировщик, волчий вожак, должен вибрировать мышцами, нутром и хребтом от шейного атласа до самого крайнего позвонка – кобчика, и так же, всем своим совокупным существом, слушала его приказ волчья стая. Щелчок бича был лишь сигналом к гипнотическому рапорту. Этот же прием безотказно воздействовал и на людей.
Раз за разом просматривая кадры исторической кинохроники, Аким убеждался, что так же, по-шамански, воздействовали на людей Гитлер и Сталин и Вольф Мессинг, и возможно, Распутин, недаром его дочь Матрена в эмиграции дрессировала тигров и прославилась как бесстрашная укротительница.
Современная наука обозначала феномен концентрированного волевого посыла словами «гипноз» или «внушение», но тайное слово «кобь», на тысячелетия старше любого «гипноза», отражало явление ярче и полнее. Властители и маги прошлых времен умели собирать разношерстную толпу в послушную стаю, они безошибочно знали, как овладеть ее вниманием и волей, как пролить в души яд обожания и озарить священными огнями неизбежные жертвы и лишения.
Хорошенько протопив избушку, Аким прилег на лежанку, покрытую старым лоскутным одеялом, накрылся твердой, задубевшей на морозах овечьей шкурой и вскоре заснул под вой расходящейся вьюги в печной трубе. В ту ночь ему приснился странный сон, которому он долго не мог найти объяснения и опоры в дневной обыденности, плоской, предсказуемой и отвратительно расчетливой, как долговая квитанция «вернуть с процентами».
Сон его начался словно бы с середины. Он очутился лунной ночью в зимней тайге. В руке он держал резной посох из елового комля. Ствол был резной, закрученный хитрой змейкой. Когда-то он мечтал сделать такой, пока не понял, что посох дают Боги.
Деревья отбрасывали на снег четкие синие тени. В лунные ночи просыпается душа леса, она ищет встречи и может принимать любые обличья. Крупный белый волк выскочил на него из лесной темени, схватил зубами за рукав ватника, принялся трепать и дергать грубыми, жадными рывками. Его янтарные глаза светились неподдельной злобой. Аким не понимал, чего хочет зверь, и его укусы, сначала легкие и неглубокие, внезапно переросли в атаку. Едва устояв на ногах, он замахнулся посохом и ударил, волк резко отпрянул, и шкура вдруг раскрылась на нем, точно упал косматый мешок, и из пустой кожуры выкатилась на снег обнаженная девушка. Мелькнули сжатые смуглые колени и локти, прижатые к груди. Гибко изогнувшись, она по-звериному встала на четвереньки и взглянула на него исподлобья, вопрошающе и без улыбки. Ему понравились ее откровенная злость и сумрачный взгляд с женской тягой на дне зрачков. Он не сразу понял, что девушка ранена: на снегу, под ее коленями, неудержимо расплывалось алое пятно.