Откуда приходят эти смущающие душу сны, сотканные из невысказанных слов и глубоко упрятанных желаний? Сон о девушке-волчице плеснул в сердце и разбудил давно дремавшую в нем жажду обладания.
Эта была ровня, которую он так долго и терпеливо ждал, искал, по-звериному вынюхивал, и она пришла – девушка-воин, девушка-волчица, таящая оскал под нежной улыбкой.
В цирке Акима ждала ошеломляющая новость: Ингибаров погиб! Погиб нелепо, невозможно для артиста его уровня, и в первую минуту он не сумел справиться с чувствами. Сквозь судорогу ненависти он пережил мгновенное острое счастье! Его услышали там, куда он безутешно взывал, и одним махом разрубили все тяжи на его пути, подтвердив свою волю зимней грозою на капище.
Игры Богов обернулись трагической случайностью на арене. Ингибаров разбился, упав с воздушной трапеции. Как все выдающиеся циркачи, Ингибаров владел сразу несколькими специальностями: акробатикой, дрессурой и иллюзионом. Его визиткой был спуск на арену из-под купола цирка, стремительный, как полет метеора. Новая веревка, которая должна была страховать его эффектное падение, оказалась слишком длинной, и Ингибаров с десяти метров вошел головой в манеж.
Воронову не с кем было разделить свою жестокую радость, и он пошел к своим волкам, единственным советчикам и союзникам. О, его стая! Семь сердец, стучащих в унисон, семь горячих пастей, готовых разорвать любого, кто косо посмотрит на их повелителя. Семь хвостов и россыпь карих глаз, не скрывающих своего восторга от встречи… Он трепал их за загривки и брал «за щипцы» – сжимал морды, приподнимая пальцами брыли и открывая оскаленные зубы. Эту штуку его волки позволяли единственному человеку в мире, да что в мире – во всей Вселенной!
– Звер-р-рюги, р-р-родные… р-р-работать… – рычал, он и волки отвечали ему острожной лаской и сдержанной радостью.
Он вынул из подсумка немного корма и на ладони протянул медведю. Старый медведь Кунак вошел в аттракцион последним: от непредсказуемого скандалиста избавился пермский цирк, но Воронов взял зверя вовсе не из жалости – это чувство ему было неведомо, – а из упрямства и жажды победы над темной и глубокой медвежьей душой.
«Медведь зверь убо лют и скрытен, разума своего не кажет. Пяту имеет человечью и кожу снимает от маковки до кобца, от того и зовется кожедерник», – писал его далекий предок, зная, что не забудется семейное ремесло и еще через сотню лет будут волховать и куражиться Вороновы под гудок и жалейку, под волчий и медвежий рык.
Кунак осторожно собрал корм мелкими передними зубами. Соблюдая ритуал, Аким поднял медведя на задние лапы и обнял за худые лопатки, словно братаясь.
– А что это вы тут празднуете? – раздался над ухом шутовской тенорок. – Король умер, да здравствует король?!
Воронов резко оглянулся: за его спиной, держась за проволочную сетку вольера, стоял клоун Пирожок. Этот старикашка, истрепанный жизнью на колесах, пьянством и старыми травмами, жил при цирке и, кажется, вовсе не имел дома. Воронов не любил стариков, особенно таких, как Пирожок: не собравших мудрости, не скопивших богатства.
Жизнь созидает ради разрушения и играючи разрушает ради нового созидания, оставаясь битвой вечных начал: огня и льда, ветра и камня, мужчины и женщины, молодости и дряхлости, – и на этой гладиаторской арене, по мнению Акима, не было места слабым существам и слабым чувствам.
«Ходячий утиль» прошаркал мимо вольеры, волоча за собою обрезок страховочной веревки от воздушного номера.
– Ау, Пирожок! – окликнул его Воронов. – Ты что, вешаться собрался?
– Последний дюйм… В цирке все решает последний дюйм! – всхлипнул Пирожок. – Возьми, сынок, на память о новопреставленном…
– Поди проспись, батя! – Воронов отодвинул плечом Пирожка, запер клетку – и вдруг вздрогнул от внезапной догадки: – Слушай, а где ты ее взял?
– Сие моя тайна… – шмыгая носом, ответил старик. – Но если быть честным, то нашел в коробке из-под лампочек.
– Ментам показывал? – спросил Воронов, переминая в руках обрезок капронового троса.
– У них уже есть… будет с них… – ответил Пирожок.
– Это что же получается, что одну десятиметровую лонжу два раза обрезали и все равно она оказалась слишком длинной? Вот что, положи, где взял, и болтай поменьше, дольше проживешь! – приказал Воронов.
Он скрутил обрезок страховочного троса вроде лассо, вернул Пирожку и вместо прощания сунул в его карман измятый «косарь», не надеясь, впрочем, залатать эту прореху на человечестве.
Машина шла под снегопадом. Мартовская метель липла к стеклам, и в этом природном неистовстве слышалось близкое дыхание весны. Заспанный город разгребал сугробы и по-собачьи тряс мокрой шкурой. Звонок редактора застал бывшего военкора Барнаулова за рулем, в потоке машин на столичной автомагистрали. Звонил Авенир Телепинус, редактор «Золотого пса», где Барнаулов подвизался в качества корреспондента.
– Уже еду… Что за спешка? – пробурчал он, отключая связь.
Трудно сказать, кем был Барнаулов на самом деле: советским офицером-разведчиком или отчаянным конкистадором, запаянным вместо панциря в толстый бронежилет, «Псом войны», ее преданным жрецом или поэтом-романтиком? Свои связи с патриотическим крылом спецслужб и «красными генералами» он предпочитал не афишировать, но сенсационные публикации снискали ему славу отчаянного оппозиционера. Особенно горячо пришлось ему на процессе полковника Буранова, застрелившего юную чеченскую снайпершу Альмаз Хунгаеву, где Барнаулов вскрыл шаги многоходовой диверсии против победоносного русского полковника и обнажил планы исламских спецслужб, отводивших девушке роль ритуальной жертвы в лапах кровожадного «русского медведя». Сразу после судилища над полковником Барнаулова уволили из армии, точнее, выпихнули на пенсию, а полевой командир Ильяс Ашинхоев, двоюродный дядя погибшей девушки, объявил его своим кровником.
Барнаулов прибавил скорости и минут через десять притормозил у «Кирпича», ресторанного подвальчика на Сретенке, известного еще со времен Гиляровского, бурый цвет кирпичных стен, выложенных по-старинному – сводами и закомарами, дал название этой тайной явке.
У маленького, но бойкого журнального издательства не было офиса, и встречи назначали в этом погребке посредине зачарованной московской земли, где историческое прошлое подавали к столу, как вишенку в желе или кусочек янтарного студня.
Авенир уже поджидал Барнаулова в уголке под развесистыми лосиными рогами. Рядом с Авениром трудился над киевской котлетой дремучего вида мужичок, слегка похожий на лешего. Этого впечатления не могли изменить даже дорогой пиджак, колом стоящий на его плечах и загривке, и золотая купеческая цепь поперек живота. Щечки Лешачка полыхали банным жаром, и рыжая с проседью борода упруго курчавилась от сытости и довольства.
– Познакомься, Сергей Максимович, это восходящая звезда галерей и вернисажей – Марей Зипунов, – балагурил Авенир, похлопывая Лешачка по плечу, – самородок с Енисейских гор, посланец Лебяжьей Руси, хранитель ее тысячелетней памяти, ее образов…