Маленький Уилли Хорнанг одного роста с Артуром, о чем тот иногда забывает. И Хорнанг у себя дома отличается от Хорнанга, воспроизведенного яростью Артура; и отличается от лестного, стремящегося угодить Уилли, который метался на теннисном корте в Вест-Норвуде и подавал к столу bons mots, [15] чтобы понравиться. В парадной гостиной он указывает на кожаное кресло, ждет, чтобы Артур сел, и тогда сам остается стоять. А когда начинает говорить, пружинисто расхаживает по комнате. Нервы, конечно, но создается впечатление обвинителя, разворачивающего хвост перед несуществующими присяжными.
— Артур, это нелегко. Конни рассказала мне, о чем вы говорили с ней вчера вечером, и мы обсудили положение.
— И изменили свое мнение. Или вы — ее мнение. Или она — ваше. Вчера вы сказали, что поддержите меня без вопросов.
— Я знаю, что я сказал. И речь не о том, что я изменил мнение Конни или она мое. Мы все обсудили и пришли к согласию.
— С чем вас и поздравляю.
— Артур, разрешите мне представить это так. Вчера мы говорили с вами, следуя сердцу. Вы знаете, как Конни вас любит. Как любила всегда. Вы знаете, как бесконечно я вами восхищаюсь, как горжусь возможностью сказать, что Артур Конан Дойль — мой шурин. Вот почему мы вчера отправились на стадион — чтобы с гордостью следить за вашей игрой, чтобы поддерживать вас.
— Чего теперь решили больше не делать.
— Но сегодня мы думаем и говорим с вами как подсказывают наши головы.
— И что же ваши две головы вам подсказывают? — Артур обуздывает свой гнев, сводя его к сарказму. Это лучшее, что сейчас в его силах. Он плотно сидит в кресле и смотрит, как Уилли пританцовывает и шаркает перед ним, как он вытанцовывает и вышаркивает свои аргументы.
— Наши головы, наши две головы говорят нам то, что видят наши глаза и диктует наша совесть. Ваше поведение… компрометирует.
— Кого?
— Вашу семью. Вашу жену. Вашу… подругу. Вас самих.
— А вы не хотите включить еще и Марилбоунский крикетный клуб? И читателей моих книг? И штат универсального магазина «Гемаджис»?
— Артур, если вы сами этого не видите, вам должны открыть глаза другие.
— И вам, видимо, это крайне по вкусу. Я думал, что просто приобретаю зятя. Я не понимал, что семья обрела совесть. Не осознавал, что мы в ней нуждаемся. Вам следует сшить себе сутану.
— Мне не требуется сутана, чтобы понять, насколько вы, когда прогуливаетесь по стадиону с ухмылкой на лице и под руку с женщиной, которая вам не жена, компрометируете жену, а ваше поведение бросает тень на вашу семью.
— Туи всегда будет ограждена от боли и бесчестья. Вот мой первый принцип, и он таким останется.
— Кто еще видел вас вчера, кроме нас? И что они могли заключить?
— А что заключили вы? Вы и Констанция?
— Что вы крайне неосторожны. Что вы бросаете тень на репутацию женщины, опирающейся на вашу руку. Что вы компрометируете вашу жену. И вашу семью.
— Вы что-то слишком быстро стали экспертом по моей семье для столь поздно к ней приблудившегося.
— Быть может, потому я вижу яснее.
— Быть может, потому, что вам не хватает лояльности, Хорнанг. Разве я отрицаю, что положение создалось трудное, дьявольски трудное? Было бы странно притворяться. По временам оно нестерпимо. Мне не требовалось репетировать того, что я вчера говорил Конни. Я делаю что могу — мы вместе, Джин и я. Наш… союз был одобрен Мам, родителями Джин, матерью Туи, моим братом и сестрами. До вчерашнего дня и вами. Был ли я хотя бы раз нелоялен по отношению к кому-нибудь из моей семьи? И когда прежде я просил их о поддержке?
— А если ваша жена услышит о вашем вчерашнем поведении?
— Она не услышит. Это невозможно.
— Артур! Сплетни вездесущи. Как и болтовня горничных и лакеев. Люди пишут анонимные письма. Журналисты не скупятся на намеки в газетах.
— Тогда я обращусь в суд. Или, что вероятнее, уложу такого в лоск.
— Что будет еще одним неосторожным поступком. Кроме того, вы не можете уложить в лоск анонимное письмо.
— Хорнанг, этот разговор бесполезен. Видимо, вы приписываете себе более высокое понимание чести, чем признаете за мной. Если место главы семьи окажется вакантным, я рассмотрю вашу кандидатуру.
— Quis custodiet, [16] Артур? Кто укажет главе семьи, что он не прав?
— Хорнанг, в последний раз. Я изложу дело просто. Я человек чести. Мое имя и имя моей семьи означают для меня все. Джин Леки отличают высочайшая честь и высочайшая добродетельность. Наши отношения платоничны. И будут такими всегда. Я останусь мужем Туи и буду воздавать ей честь, пока крышка гроба не закроется над кем-нибудь из нас.
Артур привык завершать споры исчерпывающим заявлением. И полагает, что сделал его и теперь, однако Хорнанг все еще шаркает туда-сюда, будто отбивающий на крикетном поле.
— Мне кажется, — говорит он, — вы придаете излишнее значение платоничности или неплатоничности этих отношений. Не вижу тут особой разницы. В чем она?
Артур встает.
— В чем разница? — рычит он. Ему все равно, что его сестра отдыхает, что маленький Артур-Оскар уложен поспать, что служанка, возможно, прижала ухо к двери. — Большей разницы не бывает! Это разница между невинностью и виной, вот что это такое.
— Не могу согласиться, Артур. Что думаете вы — это одно, но совсем другое, что думает свет. То, что знаете вы и что знает свет. Честь — это не только внутреннее благородное чувство, но и внешнее поведение.
— Я не позволю читать мне нотации о чести! — гремит Артур. — Не позволю. Нет. А уж тем более человеку, который сделал вора героем своих писаний.
Он снимает шляпу с колышка и нахлобучивает ее на уши. Ну, вот так, решает он, вот так. Свет либо на вашей стороне, либо против вас. И по крайней мере дело становится яснее, когда наблюдаешь, как ханжа-обвинитель строит свои аргументы.
Вопреки этому неодобрению — а быть может, для доказательства его несостоятельности, — Артур со всемерной осторожностью начинает вводить Джин в светскую жизнь «Под сенью». Он познакомился в Лондоне с обаятельной семьей по фамилии Леки; у них поместье в Кроборо; Малькольм Леки, сын, великолепный малый, с сестрой… как бишь ее? И вот так имя Джин появляется в книге посетителей «Под сенью» всегда рядом с именем ее брата или кого-то из родителей. Артур не может утверждать, что хранит полное спокойствие, произнося фразы вроде: «Малькольм Леки сказал, что, возможно, заедет на своем моторе с сестрой», но фразы эти необходимо произносить, если он не хочет помешаться. И во всех таких случаях — большой званый завтрак, теннисный турнир — он никогда не бывает полностью уверен, что ведет себя естественно. Не был ли он излишне внимателен к Туи и не заметила ли она этого? Не был ли он слишком сухо корректен с Джин и не обиделась ли она? Но с этим он должен справляться сам. Туи никогда ничем не дает понять, что заметила нечто неладное. А Джин — да благословит ее Бог — держится с непринужденностью и декорумом, которые успокоительно внушают ему, что все будет ажурно. Она никогда не ищет уединиться с ним, никогда не всовывает ему в руку любовную записочку. Порой, правда, ему кажется, что она подчеркнуто флиртует с ним. Но, обдумывая это потом, он решает, что она нарочно ведет себя так, как вела бы, если бы они были знакомы не больше, чем делают вид. Быть может, наилучший способ показать жене, что ты не собираешься посягать на ее мужа, это флиртовать с ним у нее на глазах. Если так, то это чрезвычайно умный ход мысли.