— Итак, теперь нам известно, на чьей стороне его святейшество.
Меня от страха пробрала дрожь. Если Папа втайне поддерживает Чезаре и лишь притворяется, будто помогает Лукреции, дабы легче было манипулировать ею, тогда мы не можем позволить себе ждать и откладывать убийство Чезаре. Однако же если мы убьем его сейчас, Папа может нанести ответный удар по моему брату… Положение казалось безвыходным.
— Я хотел, чтобы вы знали об этом, — сказал Джофре. Несмотря на терзавший меня страх, верность Джофре глубоко тронула меня.
— Ты поступил очень мужественно, — сказала я ему и здесь же, на балконе, поцеловала его — из благодарности.
Ему нельзя было тут задерживаться. Я понимала, что его жизнь тоже может оказаться под угрозой. Я взяла мужа за руку и провела обратно к выходу. Там мы шепотом попрощались.
— Я хочу лишь одного: снова быть с тобой, — сказал Джофре.
Я не стала причинять ему боль и открывать правду: что я тоскую, но не по нему, а по Неаполю, и что я смогу вздохнуть спокойно лишь тогда, когда Чезаре будет мертв, а мы с Альфонсо вернемся домой, в наш истинный дом у моря.
Альфонсо неохотно пересказал жене то, что поведал нам Джофре. Поначалу эта новость сильно обеспокоила Лукрецию, но потом она признала, что не удивлена непостоянством Александра.
Вскоре мы заключили тайный договор с королем Федерико: перед рассветом отряд наших солдат выведет Альфонсо и Лукрецию через один из редко используемых боковых выходов, выводящих в переулок. Правда, у этого выхода дежурили папские стражники — люди, которые находились на службе у Папы и могли бы поднять тревогу, — но Лукреция уже тайком зазвала их в наши покои и показала им свои драгоценности несметной стоимости, пообещав отдать их взамен за помощь и молчание. Няньке, которая ухаживала за маленьким Родриго — он ночевал в детской, а не рядом с родителями, — предложено было самой выбрать что-либо из драгоценностей Лукреции, и она выбрала самый дорогой рубин. Взамен она должна была в условленную ночь принести ребенка к родителям.
Как только Альфонсо, Лукреция и малыш выберутся из Ватикана, их уже будут ждать две дюжины неаполитанцев с лошадьми и каретой и вывезут их из Рима прежде, чем Чезаре или Папа обнаружат их отсутствие.
Я решила отправиться с ними и прихватить с собой донну Эсмеральду, но не стала говорить об этом Джофре.
Бегство должно было произойти через неделю: мы рассчитывали, что за это время Альфонсо достаточно поправится.
Как бы скверно я себя ни чувствовала, сидя в заточении в этих ватиканских покоях, постоянно находясь под охраной и страшась за жизнь брата, мысль о том, что вскоре наш плен закончится, помогала мне не падать духом. По мере того как назначенный час приближался, настроение Лукреции тоже стало улучшаться, особенно когда стало ясно, что Альфонсо уже вполне способен перенести дорогу.
Я часто смотрела на изображения сивилл, особенно на ту, с волосами цвета сияющего золота. Она хмурилась, и ее мрачный, грозный взгляд был устремлен куда-то в далекое, внушающее ужас будущее.
За это время нас посетил венецианский посол и подтвердил достоверность истории, рассказанной Джофре. Он любезно предложил нам свою помощь. Мы поблагодарили и сказали, что непременно обратимся к нему, если возникнет такая необходимость. Несомненно, появление венецианца в наших покоях обеспокоило его святейшество, ибо Лукрецию вскоре вызвали на аудиенцию к отцу.
Она вернулась оттуда потрясенная, но преисполненная решимости. Альфонсо взглядом спросил ее, что произошло.
— Отец рассказал мне о разговоре с послом, — сказала Лукреция. — Он заявил, что вспылил из-за агрессивного, раздраженного тона посла и неверно выразился.
Это заявление ничуть меня не удивило: ведь Папа знал о визите венецианца.
— Он сожалеет о том, что сказал, будто Альфонсо заслужил нападение со стороны Чезаре. На самом деле он попросил меня передать тебе свои извинения.
— Если его святейшество желает извиниться передо мной, — холодно возразил Альфонсо, — почему бы ему не сделать это лично?
Лукреция взглянула на мужа, и я заметила, как в ее глазах на миг вспыхнул гнев. Несмотря на негодование, которое внушало ей покушение на мужа, какая-то часть ее души — та часть, которая страстно тосковала по нормальной родительской любви, — упорно хотела верить отцу. Меня пронзило отчаяние.
— Возможно, ему стыдно за Чезаре, — предположила Лукреция. — А возможно, он не приходит потому, что неловко себя чувствует.
— Лукреция…— начал было Альфонсо, но жена поспешно перебила его:
— Он также указал на то, что нас охраняют не чьи-нибудь, а его солдаты и за все это время нам не было причинено никакого вреда. Ему больно думать, будто мы верим, что он поддерживал нападение на тебя. Он предлагает нам любую помощь, какую мы пожелаем.
— Ты не можешь доверять ему, Лукреция, — мягко произнес Альфонсо.
Она кивнула, но на лице ее отразились внутренние терзания.
Через день — как будто он услышал слова Альфонсо — к нам явился Папа. Солдаты расступились, ни о чем не спрашивая нашего посетителя и не объявляя о его приходе. В конце концов, они находились у него на службе.
К нашему удивлению, Александр пришел совершенно один, и когда Лукреция, Альфонсо и я — мы сидели в прихожей вместе с неаполитанскими врачами, Галеано и Клементе, — поднялись, он взмахнул большой шишковатой рукой, веля нам не вставать. Врачи все же встали из уважения, поклонились и попросили дозволения выйти.
— Я пришел сюда не как Папа, — сказал Александр, как только врачи удалились, — а как отец.
И, тяжело вздохнув и испустив легкий стон, ибо возраст чем дальше, тем больше сказывался на нем, он уселся напротив нас и подался вперед, положив руки на обтянутые атласом колени.
— Альфонсо, сын мой, — произнес он, — я просил Лукрецию передать тебе мои извинения и объяснить, чем были вызваны те необдуманные слова, которые я бросил венецианскому послу. Впоследствии я осознал, что их можно неверно истолковать. Мне хотелось бы объяснить, что, поскольку Чезаре — мой сын, но одновременно с этим и гонфалоньер моего войска, между нами часто возникают противоречия. Я строго выбранил его за причастность к этому нападению на тебя, хотя он по-прежнему все отрицает. Чезаре — солдат, и он очень черствый, в отличие от меня. — Папа внимательно взглянул на моего брата и сказал: — Пойми: я никогда не подниму руку на свою кровь. Для меня это противоестественно. И точно так же я никогда не стану поддерживать подобное деяние. Когда я услыхал, что Чезаре замышляет против тебя, я был ранен в самое сердце — снова.
Этой своей последней фразой Папа косвенно признал, что Чезаре виновен в смерти Хуана. Я знала, что старик искренне горевал о Хуане, и мне впервые пришло в голову, что, быть может, Александр говорит правду. Возможно, он ничего не знал о готовящемся покушении на моего брата.
В конце концов, он ведь действительно сделал все, чего потребовали мы с Лукрецией. Если бы он поддерживал Чезаре, ему требовалось бы лишь отказаться послать за врачом и не дать Лукреции солдат для охраны наших покоев. Он мог бы вынудить нас смотреть, как Альфонсо умирает от потери крови.