К своему удовольствию, я убедился, что на сей раз вывел их из равновесия. Фиклинг вздрогнул, и даже Слэттери явственно встревожился. Достигнув желаемого, я проворно открыл дверь и вышел на улицу. Они это заслужили. Меня не мучила совесть из-за того, что я собирался сделать. Слова Фиклинга попали в цель. В тот миг я верил, что он сказал правду. Она меня не любила. Я ее. не привлекал.
Я пересек тихую и пустую Соборную площадь и осторожно сунул пакет в почтовый ящик дома настоятеля. Затем я отправился на Хай-стрит и снял комнату в «Дельфине ». Я настолько пал духом, что готов был отослать доктору Локарду записку с извинениями. Меня пугали и новые вопросы относительно убийства, и дипломатические усилия, необходимые, чтобы устроить судьбу манускрипта. Но затем я подумал, как горько стану упрекать себя, если упущу случай снова побеседовать с миссис Локард, и решился пойти.
Обиталище мистера Локарда – дом библиотекаря – представляло собой просторный и удобный старый дом на Нижней Соборной площади. Дверь открыла служанка и, приняв пальто и шляпу, сказала, что ей велено проводить меня в кабинет хозяина; там я и нашел его сидящим за столом у окна, меж тем как в камине ярко пылало пламя. Встав, доктор Локард тепло меня приветствовал.
– Я еще раз просматривал манускрипт. – Доктор Локард кивком указал на стол.
– Он у вас здесь?
– Одна из немногих привилегий, сопряженных с моей должностью, – пояснил он с улыбкой, – состоит в том, что мне позволено брать на дом книги и рукописи. Не желаете ли сесть и вдвоем ознакомиться с ним заново?
– А как же!
Мы устроились за столом.
– Вам, наверное, интересно будет узнать, что я установил его источник, – сказал доктор Локард.
– Источник? – Я удивленно на него воззрился.
– Просматривая манускрипт сегодня утром, я понял: что-то мне в нем знакомо.
– Вы упоминали однообразный стилистический прием, к которому автор питал слабость, но в чем он состоит, не объяснили.
– Избыток превосходных степеней. Я был уверен, что сталкивался с такой особенностью прежде, и затем мне припомнилось вот что.– Он открыл книгу, лежавшую на столе.– Это «Vita Constantini» [10] , которая, как вам, вероятно, известно, является жизнеописанием франкского святого, жившего в десятом веке, запись же относится к одиннадцатому.
– Но как она могла послужить источником Гримбалдова манускрипта, написанного веком или двумя ранее?
– Прошу вас, доктор Куртин, ненадолго набраться терпения. Я начну читать несколько фраз, предшествующих кульминационной точке текста, и вам сделается ясно: речь идет о том, как смело святой Константин противостоял современным ему правителям.– Он начал читать латинский текст, чередуя оригинал с переводом: – Король Хагебарт мало уважал церковников, чему наглядным примером служит то, как он поступил с ученым епископом Грегориусом, мучеником.
– Doctissimusuapertissimus!– воскликнул я.– Целые две ненавистные вам превосходные степени.
– Причем в одном предложении, – добавил он, содрогнувшись.– А далее следует интересная фраза: Поскольку в детстве король обучался у епископа Грегориуса, когда этот премудрый старик был приставлен к сыновьям и племянникам прежнего короля, приходившегося Хагебарту отцом, Хагебарт не удостоил его почетного или хотя бы пристойного погребения, каковое полагалось бы человеку подобной учености и святости.
Доктор Локард смотрел на меня торжествующе. Я тоже уставился на него.
– Чему вы здесь придаете такое значение, доктор Локард?
– Эллипсису.
– Боюсь, я вас не понимаю.
– Бессмыслица: король отказывает своему старому наставнику в почетном погребении именно потому, что был его учеником.
– Вы правы. Если, разумеется, автор не придерживается особо пессимистического взгляда на отношения между преподавателями и учащимися.
Не обратив внимания на мою шутку, он продолжил:
– Но если мы разорвем это обескураживающее высказывание и вставим в середину найденное вами инфолио, на стыках получится вполне осмысленный текст. Тогда рассказ о смерти епископа будет иллюстрировать мысль, высказанную автором. Итак, первая фраза манускрипта, который вы нашли этим утром, должна звучать вот как: Поскольку в детстве король обучался у епископа Грегориуса, когда этот премудрый старик был приставлен к сыновьям и племянникам прежнего короля, приходившегося Хагебарту отцом, король и мученик были некогда ближайшими друзьями. И заключение должно быть таким: Более того, он так мало уважал убитого епископа, что не удостоил его почетного или хотя бы пристойного погребения, каковое полагалось бы человеку подобной учености и святости.
Перечитав текст несколько раз и поразмыслив, я вынужден был признать, что доктор Локард прав.
– Кто-то убрал найденную вами страницу из манускрипта с «VitaConstantini», – проговорил доктор Локард.– Случайно или по умыслу, но от «Vita» уцелела единственная копия, вот почему текст остался неполным и только бессмысленная фраза указывала, что тут имеется лакуна.
Я попытался скрыть свое разочарование.
– Поздравляю вас, доктор Локард, с этой блестящей научной идеей.
– Более того, – продолжал он, словно бы не услышав мой комплимент или не сочтя его заслуживающим внимания, – в пользу такой интерпретации имеется еще одно свидетельство. События, описанные в этой части «Vita Constantini», происходили в девятьсот шестьдесят восьмом году. Так вот, я порылся в различных анналах этого периода и в «Chronicon de Ostberg» [13] обнаружил такую запись, относящуюся к данной дате: «К большому испугу всего народа, в том году, в декабре двадцать второго дня, вскоре после полудня солнце на несколько минут покинуло небосклон».
Он поднял глаза – на его лице был написан восторг.
– Да, это решает дело, – признал я.– Тогда я предполагаю, что Леофранк вырвал страницу из франкского манускрипта и использовал как источник для своей «Жизни».
– Преобразовав его таким образом, чтобы прославить Альфреда и Вулфлака, – добавил доктор Локард.
Не подтвердив подлинность Гримбалдовой «Жизни», мое открытие фактически доказало, что она была выдумана Леофранком. И заставило серьезно усомниться в существовании Вулфлака. Доктор Локард разбил мои надежды дать толчок к фундаментальному переосмыслению личности Альфреда, а ведь он был в данной области не более чем дилетантом! Я чувствовал себя униженным. Я убеждал себя, что как историк ему не уступаю, пусть даже он, судя по всему, прочел все материалы, относящиеся к сфере моих интересов, и обладал поразительной памятью и лингвистическими дарованиями. Он казался мне не более чем логической машиной, не творцом, а разрушителем, холодным, лишенным воображения и потому не способным воспринять дух прошлого. В момент своего триумфа он был отталкивающе холоден. Глядя на него, я готов был его возненавидеть за то, что он не упивался своей победой надо мной. Можно было подумать, он настолько меня превосходит, что мое унижение ему нисколько не льстит. Одно меня утешало: рассказ о предательском и трусливом поведении короля, как выяснилось, не имел к Альфреду никакого отношения. Оставался неразрешенным один важный вопрос.