Профессор Куртин был так любезен, что при прощании пригласил меня как-нибудь попить чаю у него дома и познакомиться с его женой и детьми – вернее, детьми его жены.
День убийства я провел в тревоге, так как на утренней репетиции хормейстер объявил, что недели две, начиная с завтрашнего дня, орган не будет действовать и, дабы восполнить этот недостаток, мы во время главной рождественской службы должны будем петь псалмы а капелла. Я был назначен одним из солистов! Мне вручили ноты, по которым я должен буду петь на дневной репетиции, а спустя всего несколько минут их разорвал и перепачкал мальчишка из Куртенэ. Ненавистные ноты навлекли на мою голову еще большую беду: хормейстер требовал, чтобы партитура возвращалась ему в безупречном состоянии, а иначе впадал в ярость. Я догадывался, что он поручил мне петь соло с единственной целью меня унизить. Как же он будет обрадован, когда я покажу ему испорченные ноты, давая предлог выпороть меня еще сильнее, чем обычно. Остаток дня я размышлял в школе о том, какой стыд и унижение ждут меня на вечерне.
Разумеется, решение закрыть орган после четверговой вечерней службы повергло в панику не меня одного. Как показано в отчете доктора Куртина, отсрочка освящения обновленного органа спутала планы заговорщиков.
Хотя мисс Нейпир привела несколько поразительных фактов относительно убийц и их мотивов, а также выдвинула теорию, которую можно смело назвать блестящей, быть вполне откровенной она не могла, поскольку не знала, живы ли затрагиваемые ею лица. Ей, разумеется, было известно, что Остин Фиклинг успел умереть, а почти девяностолетняя леди до сих пор здравствует. Но у нее не было сведений о человеке, которого она не могла назвать по фамилии, а именовала «главным заговорщиком» и который, подобно Фиклингу, исчез сразу же после убийства. Именно этот человек, доказывала она, вовлек в заговор Фиклинга. Заговорщикам требовалось на кого-нибудь свалить убийство, и при помощи надписи мелом на грифельной доске к преступлению припутали ни о чем не подозревавшего Перкинса. Кроме того, нужен был в высшей степени почтенный свидетель, который дал бы уличающие Перкинса показания, и в силки заманили ни о чем не подозревавшего доктора Куртина.
Мисс Нейпир обнаружила свежее упоминание о главном заговорщике, из которого следовало, что, разменяв восьмой десяток, он еще здравствует. От его прежнего знакомого она узнала, что его видели недавно в Неаполе.
Мне в тот же миг стало ясно, кого она считает главным заговорщиком, и мою догадку подтвердило сопроводительное письмо доктора Куртина, где были названы двое подозреваемых. Желая поскорее ознакомиться с рассказом Куртина, я взялся расследовать, жив ли еще этот человек. В результате моих усилий два месяца назад, вслед за кончиной старой леди (которая случилась через полгода после моего к ней визита – внешне неудачного, но на самом деле весьма полезного), в профессорской комнате колледжа собрались ректор колледжа, члены совета и, в качестве единственного постороннего, я; засим библиотекарь вскрыл печать и зачитал вслух рассказ доктора Куртина.
Одна из загадок, которые стояли перед мисс Нейпир, заключалась в том, каким образом убийца проник в дом, если мистер Стоунекс открывал дверь только миссис Баббош и официанту и только в то время, когда их ожидал. Блестящее предположение мисс Нейпир разрешило эту трудность: убийца явился за минуту или две до Перкинса, то есть до половины шестого, и мистер Стоунекс думал, что открывает дверь официанту.
Такую же остроумную гипотезу мисс Нейпир выдвинула и по поводу того, как и когда убийца покинул старый дом настоятеля: убийца переоделся в женское платье; он был той самой женщиной, которую директор, Эпплтон, встретил на задворках дома без двадцати шесть и которая, в ответ на его вопрос обо мне, направила его за угол, к парадной двери.
Собственно, оба эти предположения, изобретательно связывавшие воедино все известные факты, были ошибочны, хотя и недалеки от истины. Женщина, встреченная Эпплтоном, была и в самом деле женщиной, а мистер Стоунекс не открывал дверь своему убийце в половине шестого, поскольку был уже мертв. Однако мисс Нейпир высказала две верные догадки: относительно способа, при помощи которого убийца проник в дом, а также относительно того, что человек, встреченный директором, изображал лицо противоположного пола.
Весь день размышляя над своим положением, я внезапно решил, что прогуляю не только репетицию, но и вечерню. Прежде я себе подобного не позволял и о возможных последствиях не имел понятия, но куда более зримо мне представлялся неизбежный позор, ждавший меня на вечерне.
Я убедил себя в том, что действительно приглашен сегодня мистером Стоунексом поглядеть на новый атлас, и, еще не решив, идти или нет, прибрел все же к парадной двери нового дома настоятеля.
Было десять минут пятого; называю это время с точностью до минуты, так как, освободившись от школьных занятий без четверти четыре, я постоянно рисовал себе в мыслях картины: вот другие мальчики приходят на репетицию, вот хормейстер отмечает присутствующих – и высчитывал, когда он поймет, что меня нет. Подойдя к парадной двери мистера Стоунекса, я заметил Перкинса, который нес в гостиницу напротив вчерашние грязные кастрюльки и тарелки.
Когда я подошел, мне бросился в глаза пришпиленный к двери обрывок бумаги, на котором мелкими, различимыми только вблизи буквами было написано: «Входите». Догадываясь, что приглашение адресовано официанту, я предпочел отнести его на свой счет и потому, после безрезультатного стука, дернул дверь; она оказалась незапертой, и я вошел.
Общая комната была пуста и выглядела точно так же, как в последний раз, только на столе был сервирован не чай, а обед. Еда, оставленная Перкинсом, остывала. Рядом с кастрюльками и тарелками лежал большой, переплетенный в кожу том, который я осмелился открыть и обнаружил, что это старый атлас с самыми восхитительными картинками ручной раскраски. Атлас явно был тот самый, о котором старый джентльмен упоминал утром, и я, уверенный, что хозяин задержался где-то в доме, решил ждать, пока он не выйдет к обеду.
Десять минут я разглядывал атлас. Потом почувствовал себя неловко: вдруг мистеру Стоунексу не понравится, что я его здесь ожидаю. Все более удивляло, что никто не приходит, еда остывает и в доме не слышится ни звука. Заглянуть в другие помещения я не осмеливался. Осматриваясь, я увидел на пристенном столике доску, а на ней послание мелом, в точности как описал впоследствии официант. Не сомневаюсь, что Перкинс пересказал его правильно, поскольку я тогда подумал: раз мистер Стоунекс занят, значит, ждать не стоит, – и вышел на улицу.
Я находился в затруднительном положении. Пока не стемнеет, я рисковал привлечь к себе внимание, расхаживая по городу в школьной форме – простая черная курточка, крапчатые бриджи и белый шарф, – ведь всем было известно, что у нас в это время репетиция. Мне пришла в голову мысль. Потихоньку – чтобы не попасться на глаза знакомым – я обогнул угол, подобрался к собору и заглянул в окно дома капитула, где проходила репетиция. Я увидел стоявшего у рояля хормейстера – он никогда не садился, чтобы иметь возможность без промедления отвесить кому-нибудь из мальчиков затрещину. Раз он играл на рояле, значит, мистера Слэттери еще не было, и это меня не удивило, поскольку он частенько опаздывал. Чуть позже – приблизительно без двадцати пять – он влетел в помещение, как всегда с вызывающей и одновременно ленивой гримасой на лице. Хормейстер зыркнул на него, однако мистер Слэттери, хитро улыбнувшись, придвинул стул и сел к клавиатуре. Должен оговорить, что ничего необычного я в его внешности не заметил. Одежда его была в беспорядке, но так он ходил всегда. Одутловатое лицо раскраснелось – однако это можно было приписать выпивке. Короче говоря, он выглядел так, словно провел день, как обычно, – тихо-мирно сидя в пивной. Следующие несколько минут я наблюдал со стороны, как другие мальчики и мужчины певцы занимались своим обычным делом без меня, и при этом испытывал странное чувство, что я больше не один из них – как если бы я умер. Все мои страхи из-за испорченных нот показались мне вдруг смешной ерундой.