— Да, я подарил его консьержке.
Я услышал, как он захихикал.
— При большом желании, я уверен, ты смог бы отыскать что-нибудь еще более отвратительное, — сказал я.
— Ну признайся, что тебя это рассмешило. Разве нет?
— Ты скоро возвращаешься?
— Если ты задаешь мне подобный вопрос, значит, у тебя не все ладится. Что случилось?
— Я в порядке.
Он молчал.
— Тебе сообщили о кончине профессора Лешоссера, папа?
— Я узнал об этом вчера, — проговорил он, и голос его стал тише. — Я полагаю, что он завещал свои коллекции Лувру. Ты не в курсе?
— Да. Это я схлопотал эту работку, меня послали заняться инвентаризацией.
Я почувствовал, что он едва удержался, чтобы не выругаться.
— О чем они там думают, интересно?
Я услышал его глубокий вздох.
— Ты как, держишься? — спросил он.
Я соскользнул по стене и сел на пол. Мокрые волосы липли к шее и, казалось, вдруг стали ледяными.
— Это дело напомнило мне о Коринфе… Знаешь, папа, мне иногда кажется, что Этти в любой момент может войти в дверь или я столкнусь с ним в кухне.
На другом конце провода воцарилась гнетущая тишина.
— Ты освободил шкафы? — спросил он таким сдавленным голосом, что я едва узнал его.
— Не могу. И не вижу в этом надобности. Его вещи мне не мешают.
— Черт возьми, Морган! Его зубная щетка все еще у тебя в ванной! Все эти… эти мизансцены, его одежда в шкафах, его фотографии повсюду… Это болезнь…
— Эти «мизансцены», как ты изволил выразиться, все, что от него осталось.
Он хотел возразить, но я оборвал его на полуслове:
— У него даже нет могилы, куда мы могли бы положить цветы!
— Морган… Этти находится на глубине десяти метров, под тоннами мрамора и бетона… Я пробуду в Монреале еще три дня, но, если хочешь, вылечу к тебе первым же рейсом…
— Не надо, это бесполезно. У тебя есть доступ к электронной почте?
— Конечно… Морган, в конце концов, что случилось?
— Я не хотел бы говорить об этом по телефону. Мне кажется, я напал на нечто интересное. Я пошлю тебе письмо по электронной почте сегодня вечером или завтра и все расскажу.
— Интересно, в какой области?
— Увидишь.
Я услышал аплодисменты, которые раздались где-то рядом с ним.
— Ты где, папа?
— Я на приеме в индийском посольстве, оттуда и звоню. Эти ослы только сейчас закончили свои нудные речи. Ты нашел что-нибудь, когда проводил инвен…
— Я пошлю тебе письмо, — оборвал его я. — Иди, не заставляй себя ждать.
Я положил трубку и встал, чтобы достать из рюкзака записную книжку Бертрана. Сев на диван, начал листать ее и выбирать страницы, которые нужно было сосканировать и послать отцу. Может, он лучше разберется в этой писанине. Вырванный из блокнота и сложенный вдвое листок упал мне на колени. Поскольку я часто брался за перо, такие дешевые блокноты были мне знакомы, их можно купить в недорогих греческих или восточных лавочках, где они лежат среди баночек с клеем, который не клеит, и карандашей такой твердости, что ими можно только гравировать, но никак не писать. На листке был торопливо набросан план города, без указаний улиц, и еще имя — Амина и номер телефона неизвестно в каком городе. Эта Амина могла быть где угодно, но… Разве Ганс не говорил мне, что Бертран зарезервировал место на рейс в Александрию? А Амина, бесспорно, восточное имя.
В дверь позвонили — наверное, принесли пиццу. Я пошел открывать, на ходу придерживая на бедрах полотенце. Расплатившись с посыльным, я направился в гостиную, но тут снова зазвонил телефон. Видно, все сегодня просто сговорились. Я схватил левой рукой трубку, держа в правой пиццу, и полотенце упало с моих бедер.
— М-м-м?..
— Извините, могу я поговорить с Морганом? — услышал я робкий голос.
Я откашлялся.
— Кто его спрашивает?
— Я тебя не узнал. Это Ганс. Я тебя ни от чего не отрываю?
Черт! Или его подменили, или же моя пощечина вправила ему мозги. Или же, что более вероятно, он пытается искупить свою вину, испугавшись, что не увидит папочкиных и дедушкиных денежек.
— Сожалею, Ганс. Я не изменил своего решения. Я не хочу больше видеть тебя своим помощником. Впрочем, ты никогда им и не был.
— Нет, это не так.
Я нахмурился.
— И потом, я не из-за этого звоню. Просто… то есть я стою на углу, около твоего дома, и подумал, что, если ты еще не пожр… не поел, я мог бы пригласить тебя в ресторан. Я знаю одно роскошное место, итальянское, — настаивал он.
Я прикусил язык, чтобы не расхохотаться.
— Тебя это устроит?
Я не ответил.
— Морган? Ты слышишь меня?
Но как же он старается!
— Чем я заслужил такую предупредительность? — спросил я с напускной сухостью, забавляясь его безнадежными усилиями.
— Я не очень-то располагал к себе… Я хотел извиниться, вот и все, — закончил он.
Я молчал, но на моем лице уже появилась улыбка.
— Я… понял, ты поступил так, как должен был, — добавил он почти неслышно. — Я звоню тебе не для того, чтобы снова с тобой работать, а потому, что не хочу на всю жизнь остаться скотиной, понимаешь наконец?
Наверное, это была самая неловкая попытка извинения, которую я когда-либо слышал, но, без сомнения, и самая трогательная.
— Итальянское, говоришь? — Я крутанул коробку с пиццей, которую держал в руке. — Я только сейчас получил заказ — огромную пиццу «ветчина и грибы». Это тебе подойдет?
Его вздох облегчения вызвал у меня неудержимое желание рассмеяться.
— Пицца? Пойдет. Я буду у тебя через десять минут.
— Осторожно переходи улицу, — пошутил я и, положив трубку, от души расхохотался.
Я поставил пиццу на кухонный стол, достал приборы. Немного поколебавшись, остановился перед корзиной с грязным бельем с таким видом, будто готовился к смертельной схватке, и, пока не передумал, запихнул его в стиральную машину.
Стоя на циновке у двери, Ганс потрясал коробкой с пирожными и двумя бутылками содовой. Он был в том же спортивном костюме, в котором я его оставил, обесцвеченные волосы взлохмачены. Он явно еще не появлялся дома.
— У меня есть десерт и чем его запивать.
Я посторонился, пропуская его, он поставил бутылки с водой и пирожные на журнальный столик в гостиной, где нас ждала пицца.
Ганс расположился или, вернее, скрючился в уголке дивана и сжал скрещенные руки коленями. Его взгляд лихорадочно бегал по комнате, безуспешно отыскивая тему для разговора. Я прервал его пытку прежде, чем он додумался заговорить о венецианской вазе или о цвете обоев.