Когда я нашла ее на следующее утро до того, как начался суд, веселое настроение Перрин Рондо указывало на то, что она полностью оправилась после вчерашнего испытания.
Впрочем, она рассказала свою историю и покончила с этим делом. В отличие от многих других, кому показания в суде причинили боль, она не потеряла ребенка.
Высокое каменное кострище было сооружено у реки много лет назад, здесь рыбаки часто готовили рыбу, которую им удалось поймать в мутной воде. Поперек камней лежал толстый шест из какого-то зеленого дерева, а на нем мадам Рондо подвесила горшок. Она стояла, тихонько напевая, и помешивала кашу, ее округлые бедра двигались в такт круговым движениям руки. У ее ног на куске материи лежал большой, тщательно отмытый речной камень, на него она выльет готовую кашу. Потом она остынет, и ее можно будет есть руками, отламывая клейкие куски. Простая, безвкусная еда, но она утолит голод людей, ждавших завтрака неподалеку, поскольку ни у кого из них не было ни мисок, ни ложек для нормальной трапезы. Как же я привыкла к удобствам – тарелка, стол, ложка, достаточно горячей еды. Всего лишь привычка для меня – и настоящее сокровище для нищего. Меня всегда удивляло, как Бог решает, кого наградить своей милостью.
Перрин Рондо он даровал сердечную доброту, и она сейчас помогала тем, кто нуждался в пище и помощи. От пара, который поднимался над горшком, волосы у нее на лбу завились колечками, остальные она убрала назад и завязала куском тряпки. На ней был большой передник, рукава платья слегка закатаны.
Она посмотрела на мое облачение и вежливо кивнула.
– Доброе утро, матушка.
– Доброе утро. Вы мадам Рондо?
– Я.
– Да благословит вас Бог, мадам. Я молилась за вас вчера вечером после того, как вы дали свои показания. Надеюсь, вы оправились после болезни, которая так неожиданно на вас свалилась.
– Да, оправилась. И я благодарна вам за вашу молитву. Они случаются, а потом отступают, я имею в виду припадки дрожи. Я всегда быстро прихожу в себя.
– Вы храбрая женщина и очень настойчивая, когда хотите что-то узнать.
– А кое-кто сказал бы, что слишком любопытная, – усмехнулась она.
– Я не стану вас судить, мадам, но ваше любопытство, как оказалось впоследствии, принесло нам пользу.
– Так бывает не всегда. – Она хитро улыбнулась. – Но если мои показания помогли обвинителю, я рада. А выступить мне было совсем не трудно, – добавила она. – Мне очень жаль тех, кто потерял детей. Особенно женщину, которая говорила накануне, когда заседание закрыли.
Она вытащила из горшка деревянную ложку, стряхнула с нее остатки каши и положила поперек горшка. Высвободив руки, она соединила их на груди и пробормотала молитву. Затем перекрестилась и снова начала мешать в прежнем ритме.
– А что случилось с ней в часовне… И с вами…
Я спрятала забинтованную руку в рукав.
– Со мной все будет хорошо. А мадам ле Барбье сильная женщина. Я уверена, она быстро справится с тем, что ворон…
– Матушка, извините меня за дерзость, потому что у меня и в мыслях нет показать вам свое неуважение, – перебила она меня, – но это был не ворон, а сам дьявол в облике птицы, насланный Жилем де Ре, чтобы наказать ее за то, что она так резко выступила против него.
Как же сильно верят дети Господа в колдовство.
– Если так, мадам, тогда мы все обречены, потому что в последнее время мало кто произнес в его адрес добрые слова.
Она снова принялась креститься и даже произнесла новую молитву.
– Бог о нас позаботится, – сказала Перрин Рондо и подняла вверх ложку, словно в подтверждение своим словам. Кусок каши соскользнул с нее и свалился в горшок. – Ну, это, конечно, не изысканное угощение, но пустые желудки наполнит. Вы не поедите с нами, матушка?
– Вы очень добры, мадам, я уже поела. Но если вы можете уделить мне немного времени, я бы хотела расспросить вас кое о чем. О рубашке, которую вы упомянули вчера. Вы сказали, что видели, как Прелати вынес ее из дома примерно тогда же, когда арестовали милорда.
Она взглянула на кашу и нахмурилась.
– Смотреть на нее было невозможно, да и запах шел ужасный. Спереди вся в крови и еще в чем-то. Знаете, запах чувствовался даже через густые листья куста, где я пряталась. Если бы я не боялась, что они меня увидят, меня бы вытошнило.
Она знаком показала на мужчину, который спал прямо на голой земле.
– Расстояние до них было примерно как до него. Может, даже меньше.
Получалось не больше пары шагов.
– Значит, вы смогли хорошо рассмотреть рубашку.
– Очень хорошо. Месье Прелати держал ее на вытянутых руках, чтобы не запачкаться. Так что она оказалась практически у меня под носом.
– Вы говорили, что посередине она была разорвана…
– Не разорвана, а разрезана – скорее всего, ножом, – сказала она, ответив на вопрос, который я не успела задать.
Меня вдруг захватил нездоровый интерес, о котором говорил Жан де Малеструа, и мне стало не по себе.
– А вы не могли бы вспомнить, мадам… в каком месте был разрез?
– От подола почти до самого горла. Вокруг него ткань так пропиталась темной кровью, что края набухли. А еще я заметила, что нижняя часть разреза была неровной.
Мысленным взором я увидела нарисованную ею картинку и представила, как нож входит в мягкую плоть детского живота. Мне стало нехорошо, я покачнулась и ухватилась рукой за мадам Рондо, на лице которой тут же появилось беспокойство.
– У меня всего лишь закружилась голова. Сейчас все пройдет, – попыталась я успокоить ее.
Но прежде чем все прошло, в голове возникло несколько страшных образов. Я сделала глубокий вдох.
– Получается, что нож распорол рубашку и живот ребенка одновременно, ничего другого просто не может быть.
– Да, матушка. Ребенка, который был в этой рубашке, убили как ягненка.
Неровный разрез у самого подола, края которого набухли от крови; я попыталась себе его представить.
– Мадам, а в каком направлении расширялось кровавое пятно? – спросила я.
Она несколько минут смотрела на кашу, равномерно ее помешивая, но глаза ее были устремлены куда-то в пустоту. Она положила ложку на край горшка и только после этого заговорила.
– Около шеи собралось очень много крови. Выходит, она поднималась наверх. – Она озадаченно посмотрела на меня. – Но как такое может быть?
Ребенка подвесили вниз головой.
Я почувствовала, как к горлу подкатила тошнота. Когда мне удалось с ней справиться, я спросила:
– Как вы думаете, сколько лет было ребенку, которому принадлежала рубашка?
– О, он был маленьким. Не больше семи или восьми лет.