Генерал замолк, переводя дыхание, но гнев продолжал клокотать в нем, когда он заговорил вновь:
— Ты соображаешь, что будут говорить в колонии, когда поползут слухи, что моя племянница, живущая в моем доме, тайком отправилась кататься на какой-то грязной китайской джонке и попала к пиратам? И что, к несчастью, ее спас английский военный корабль? — Он подчеркнул слово «к несчастью». Затем, словно отвечая на вопрос Азалии, продолжил: — Да, я сказал «к несчастью»! Было бы лучше, намного лучше, если бы пираты утопили тебя, узнав, что ты англичанка, либо продали в рабство. Ты этого заслуживаешь!
Генерал говорил с бешеной злобой, он буквально выстреливал в нее словами, словно пулями, и Азалия невольно сделала шаг назад.
Но дядя не унимался:
— Мало того что ты поставила меня в идиотское положение, но еще и осмелилась нарушить условия, продиктованные мной, когда ты явилась из Индии. Ты помнишь, что я говорил?
Азалия попыталась ответить, но губы ее не слушались.
Щека горела от дядиной пощечины, ее била дрожь, но она надеялась, что генерал этого не видит.
— Я сказал тогда, — продолжал генерал, — что тебе никогда не будет позволено выйти замуж, что я никогда не дам своего согласия ни одному мужчине. И все-таки ты посмела — со свойственным тебе бесстыдством — кокетничать с лордом Шелдоном!
В первый раз за их разговор Азалия опустила глаза.
Ей было невыносимо смотреть на красное лицо дяди, искаженное злобой, и выслушивать слова, которые она знала наперед.
— Неужели ты думаешь, — спросил он, — что я отступлю от своей решимости сохранить тайну о преступлении твоего отца? Нет! Она уйдет с тобой в могилу! — Он почти кричал. — Никогда этого не будет, Азалия! Никогда и никому я не позволю узнать про это пятно на чести нашей семьи! А я-то был уверен — и напрасно, как вынужден теперь заявить, — что ты поняла, почему должна подчиниться моей воле.
Азалия обрела наконец дар речи:
— Н-но я… хочу стать женой лорда Шелдона. Я люблю его, а он… меня.
Генерал издал короткий и язвительный смешок.
— Любовь? Что ты знаешь о любви? — спросил он. — Что же касается Шелдона, то он просто умирает от любви к тебе! Как же! Хорошо еще, что ты моя племянница и что, будучи твоим дядей и опекуном, я уже отказал раз и навсегда твоему легкомысленному любовнику!
— Нет! Нет! — воскликнула Азалия. — Я не позволяю вам это делать! Я хочу стать его женой.
— Вероятно, Господь затмил его разум, раз он собрался взять тебя в жены, — насмешливо произнес генерал. — Но уверяю тебя, Азалия, этому никогда не бывать!
— Почему не бывать?! Почему вы препятствуете моему счастью? — воскликнула Азалия, почувствовав внезапный прилив храбрости. — Это несправедливо! Папа уже заплатил своей жизнью за то злосчастное происшествие. Почему я должна нести наказание за то, в чем совершенно не виновата? Я имею право выйти замуж… как всякая другая девушка… за человека… которого люблю!
В словах Азалии звучала решимость, какую она не обнаруживала прежде. Она понимала, что борется не только за собственное счастье, но и за счастье лорда Шелдона.
— Вот как! Ты решила бросить мне вызов? — произнес генерал.
Теперь его голос сделался тише, но в нем стала явственней зловещая нотка.
— Я хочу выйти замуж за лорда Шелдона!
Он пристально поглядел на нее и поджал губы.
— Я уже объяснил Шелдону, что никогда этого не допущу, — сказал генерал, — но он ничего не желает слушать. Поэтому ты сейчас сядешь за стол, Азалия, и напишешь ему письмо, что ты отказываешься от его предложения и не желаешь больше с ним видеться.
— И вы хотите, чтобы я… написала… такое письмо? — с ужасом и недоверием переспросила девушка.
— Я приказываю тебе это сделать!
— Никогда! Я не стану писать ложь, даже ради того, чтобы вам угодить! Я хочу стать его женой… Я хочу увидеть его снова… я люблю его!
— А я заставлю тебя подчиниться, — твердо заявил генерал. — Или ты напишешь письмо добровольно, Азалия, или я заставлю тебя это сделать.
Азалия гордо вскинула голову.
— Вы никогда в жизни меня не заставите, — ответила она с вызовом.
— Прекрасно, — заявил генерал, — раз ты не желаешь подчиниться по-хорошему, то я добьюсь от тебя послушания другими методами!
Сказав это, он сделал шаг к ней, и Азалия вдруг увидела, что в левой руке он держит длинный и тонкий стек для верховой езды.
Он всегда стегал им лошадей.
Не веря своим глазам, Азалия посмотрела на него. И все же в ее взгляде читался вопрос, который она была не в силах облечь в слова.
— Я ни разу не бил своих дочерей, — сказал генерал, — поскольку не видел в этом необходимости. Но если бы пришлось, рука моя не дрогнула бы. Я бы выпорол их, как пороли меня в детстве и как я порол бы своего сына, будь он у меня. — Он переложил стек в правую руку и строго сказал: — Спрашиваю тебя в последний раз: ты сама напишешь письмо или я заставлю тебя это сделать?
— Я никогда… не напишу подобного письма, как бы вы… ни заставляли! — ответила Азалия.
И тут же вскрикнула, так как генерал внезапно схватил ее за шею и швырнул на постель лицом вниз.
В ее голове промелькнула мысль: «Невероятно! Этого не может быть!» И тут же стек обжег ее спину, словно острый нож, и она снова открыла рот, готовая закричать.
Однако нечеловеческим усилием воли Азалия сжала зубы.
Она никогда не подаст вида, что ей больно! Никогда не сдастся, что бы он ни делал!
Удары все сыпались и сыпались, обжигая кожу сквозь тонкий халат и муслиновую ночную рубашку.
Они совсем не защищали ее, и с каждым разом, когда генерал обрушивал на нее гибкое и жесткое орудие пытки, боль становилась все более невыносимой.
Азалии начинало казаться, что вся ее воля и даже она сама куда-то испаряются.
Она больше не была самой собой. Она не могла больше думать. Лишь вздрагивала от боли при очередном ударе и со страхом ожидала следующего.
Казалось, все ее тело растворилось в боли; боль росла и росла. В конце концов она услышала чей-то крик и удивилась, кто это мог быть.
Тогда боль прекратилась, и откуда-то издалека до нее донесся дядин голос:
— Теперь ты будешь делать то, что я тебе велю?
Не в силах разжать губы, она молчала, и через минуту он произнес суровым тоном:
— Ты напишешь письмо, или я буду продолжать тебя бить. Выбирай, Азалия.
Ей хотелось ответить, что этому не бывать, как бы он ни истязал ее, но не могла произнести ни слова; к тому же в голове все плыло, и она уже плохо понимала, о каком письме идет речь и кому она должна написать.