Я Жу похолодел. Все обстояло хуже, чем он думал. Существует угроза, которая может навредить ему куда больше, чем подозрения в коррупции. Несколькими вежливыми фразами он поспешил закончить разговор.
А мысленно уже готовился к задаче, которую должен выполнить собственноручно, ведь Лю нет в живых.
Предстоит довести дело до конца. Хун пока не побеждена полностью.
Дождливым утром в начале мая Биргитта Руслин провожала свое семейство в Копенгаген, откуда они отправятся в отпуск на Мадейру. После мучительных раздумий и неоднократных разговоров со Стаффаном сама она решила остаться дома. Ранее она долго бюллетенила и никак не могла снова идти к начальству с просьбой об отпуске. Суд по-прежнему завален делами, ожидавшими рассмотрения. Словом, о Мадейре нечего и мечтать.
В Копенгагене дождь лил как из ведра. Стаффан, который имел право бесплатного проезда по шведским железным дорогам, твердил, что спокойно может поездом добраться до Каструпа, где ждут дети, но Биргитта настояла отвезти его на машине. В зале отлетов она помахала им на прощание, а потом, устроившись в кафе, смотрела на поток людей с сумками и мечтами о путешествиях в дальние края.
Несколькими днями раньше она позвонила Карин Виман и сказала, что будет в Копенгагене. Хотя после возвращения из Пекина минул уже не один месяц, повидаться им никак не удавалось. Биргитта, как только закрыла бюллетень, с головой ушла в работу. Ханс Маттссон встретил ее с распростертыми объятиями, поставил на стол вазу с цветами, а через минуту нагрузил ее массой дел, которые суд должен был рассмотреть, и как можно скорее. Как раз тогда, в конце марта, провинциальные газеты Южной Швеции развернули дискуссию о возмутительных сроках ожидания в шведских судах. Ханс Маттссон, не слишком боевой по натуре, выступил, по словам коллег Биргитты, недостаточно решительно и заявил, что безнадежная ситуация возникла, в частности, по вине Главного судебного ведомства и в первую очередь правительства с его режимом экономии. Коллеги стонали и возмущались огромной рабочей нагрузкой, а Биргитта испытывала огромную неуемную радость, что наконец-то вернулась к своим обязанностям. Вечерами она часто допоздна засиживалась у себя в конторе, Ханс Маттссон даже предостерег в своей сдержанной манере, что этак опять недолго переутомиться и заболеть.
«Я не болела, — сказала Биргитта. — Просто давление повысилось, и анализы крови были неважнецкие».
«Ответ ловкого демагога, — заметил Ханс Маттссон, — а не шведского судьи, который знает, что словесные выкрутасы ни к чему хорошему не приводят».
Поэтому она только поговорила с Карин Виман по телефону. Дважды они пытались встретиться, и дважды возникали препятствия. Но сегодня, в дождливом Копенгагене, Биргитта была свободна. В суде надо присутствовать только завтра, и она заночует у Карин. В сумке лежали фотографии, и она с детским любопытством предвкушала увидеть те, что сделала Карин.
Поездка в Пекин успела отступить вдаль. Уж не признак ли старости, что картины воспоминаний так быстро блекнут? Она огляделась по сторонам, словно искала кого-нибудь, кто даст ответ. В углу сидели две арабки с чуть приоткрытыми лицами, одна плакала.
Они мне не ответят, думала она. Никто не ответит, раз у меня самой нет ответа.
Биргитта и Карин решили вместе пообедать в ресторане на одной из боковых улочек в районе Стрёйет. Перед этим Биргитта собиралась пройтись по магазинам, поискать костюм, который можно надеть в зал суда. Но из-за дождя потеряла охоту и сидела в Каструпе, а потом поехала в город на такси, потому что боялась опоздать. Карин радостно замахала рукой, когда она вошла в переполненный ресторан.
— Улетели благополучно?
— Об этом думаешь задним числом. Самое ужасное, что сажаешь всю семью в один самолет.
Карин тряхнула головой.
— Ничего не случится, — сказала она. — Если вправду хочешь наверняка уцелеть, переезжая с места на место, полезай в самолет.
Они пообедали, посмотрели фото, вспомнили разные эпизоды поездки. Карин о чем-то рассказывала, а Биргитта вдруг впервые за несколько месяцев мысленно вернулась к уличному нападению. К Хун, неожиданно подошедшей к ее столику. К найденной сумке. Ко всем странным и пугающим событиям, в какие оказалась вовлечена.
— Ты слушаешь? — спросила Карин.
— Конечно слушаю. А что?
— По виду не скажешь.
— Я думала о семье, которая сейчас высоко в облаках.
После обеда они заказали кофе. Карин предложила выпить по рюмочке коньяку — в знак протеста против холодной весны.
— Давай. Почему бы и нет?
Домой к Карин поехали на такси. Когда добрались, дождь перестал, в тучах появились просветы.
— Мне надо подвигаться, — сказала Биргитта. — Я бесконечными часами сижу — то в конторе, то в зале суда.
Подруги шли по пустынному пляжу — только несколько стариков выгуливали собак.
— О чем ты думаешь, когда посылаешь человека в тюрьму? Я уже спрашивала? Тебе доводилось выносить приговор убийцам? — полюбопытствовала Карин.
— Много раз. В том числе одной женщине, убившей троих людей. Своих родителей и младшего брата. Помню, во время процесса я часто смотрела на нее. Маленькая, хрупкая, очень хорошенькая. Мужчина, наверно, сказал бы «сексуальная». Я все пыталась обнаружить в ней раскаяние. Убийство она явно спланировала. Ведь пришибла их не в аффекте. Буквально так и было, она действительно их пришибла. Так действуют мужчины. Женщины чаще всего пользуются ножами, закалывают, а мужчины бьют. Но она взяла в отцовском гараже кувалду и разбила головы всем троим. Без раскаяния.
— Почему?
— Это выяснить не удалось.
— Значит, она была ненормальная?
— Нет, психиатрическая экспертиза сочла ее вполне вменяемой, психических отклонений не нашли. В итоге мне пришлось вынести ей самый суровый приговор, предусмотренный законом. Она даже не обжаловала решение суда. Обычно судья считает это победой. Но тут — не знаю…
Они остановились, глядя на парусник, который с попутным ветром шел через Эресунн на север.
— Не пора ли тебе рассказать? — обронила Карин.
— О чем?
— О том, что именно случилось в Пекине. Я же знаю, ты не рассказала правду. По крайней мере, всю правду и ничего, кроме правды, как присягают в суде.
— На меня напали. Украли сумку.
— Но обстоятельства, Биргитта. В них я не верю. Все время чего-то недоставало. Конечно, в последние годы мы виделись нечасто, но я же знаю тебя. Когда-то давно, в бытность бунтарками, наивными бедолагами, которые путали чувства с разумом, мы вместе учились говорить правду и лгать. Я и пытаться не стану говорить тебе неправду. Или морочить голову, как выражался мой отец. Потому что знаю, ты меня раскусишь.