— Как бы то ни было, сынок, мы тут вдвоем, не считая голубей.
— Это чайки.
— Ну, чайки, какая разница.
Джо ухмыльнулся. Несомненно, Конрой желал ему добра, но даже если бы Джо захотел открыться, то не смог бы дать определение своим чувствам. Это был не страх наоборот, он чувствовал себя спокойнее, чем когда-либо. Возможно, он даже окажется умнее: играя на два фронта, успокоит врага, ничего не платя и не обещая. Не то чтобы он действительно делал нечто постыдное — работа была пустяковая. Время от времени — просьба отнести чемодан в Норт-Энд, заглянуть в забегаловку, где промышляли букмекеры — в табачную лавчонку, бакалейную, мастерскую по починке обуви, — и забрать деньги. Джо не совершал преступлений и потому чувствовал себя винтиком в старинной, сложной машине. Он всего лишь был на посылках. Фиш — исключение. Обычно люди, которым Джо наносил визит, отнюдь не возражали против уплаты налога и не сопротивлялись. Деньги для Капобьянко — обычная статья расходов. Джо убедился, что катастрофа случилась без особого шума, так что, возможно, это никакая и не катастрофа. И все же, все же… Он не мог избавиться от этого ощущения. В присутствии других полицейских он смущался. У него была постыдная тайна, он стал шпионом. Он не чувствовал себя прежним Джо Дэйли. Возможно, и никогда больше не почувствует.
— Я кое в чем ошибся, Брен, только и всего.
— Что ты натворил?
Джо помедлил. А, какого черта. С тем же успехом можно рассказать кому угодно.
— Попал на крючок. Я играю.
— В смысле?
— Бега, собаки, лошади, так далее.
— И?
— Ну… приходится отрабатывать долг. Меня заставили бегать по поручениям. Пока что. Не сомневаюсь, будет и хуже.
— Кто заставил?
— Люди Капобьянко. Ко мне явился сам Винсент Гаргано.
— Ага. И насколько велик долг?
— Слишком большой, чтобы расплатиться.
— Я могу раздобыть денег.
— Сомневаюсь, что этого будет достаточно. Вряд ли я так просто от них отвяжусь.
Конрой кивнул.
— Кто об этом знает?
— Никто.
— Даже Кэт?
— Если узнает Кэт, узнает и мать. А если узнает мать… Короче, я бы предпочел справиться самостоятельно.
— Конечно, конечно. Надо подумать, что тут можно сделать… Авось как-нибудь вывернемся.
— Я буду очень признателен.
— Ты не одинок, парень. И не забывай об этом.
— Ладно.
— Похоже, у тебя действительно не было особого выбора. Или был?
— Ну да, пуля в голову.
— Тогда ладно. И не страдай. Ты делаешь то, что вынужден делать, Джо, понятно? Просто не заходи слишком далеко. Бегай себе по поручениям, но помни, что ты по-прежнему полицейский. Если зайдешь слишком далеко, никто тебе руки не подаст.
— Понятно.
— Мы обо всем позаботимся, а ты не теряй голову. У тебя семья, парень. У тебя сын, ты за него отвечаешь. Никто, представив себя на твоем месте, не посмеет сказать, что ты поступил неправильно.
— Спасибо, Брен. Хорошо, что отец этого не видит.
— Вот что я тебе скажу — твой отец не святой, земля ему пухом. Иногда он тоже делал то, что приходилось.
— Да? Что, например?
— Я не хочу об этом говорить. Он умер, он был моим другом и чертовски любил своих сыновей. И если о некоторых вещах он не желал вам рассказывать — значит, таково было его решение, и я не собираюсь лезть в чужие дела. Не всякий отец во всем откровенен с сыном, Джо. И это правильно. Сын никогда не знает отца на сто процентов, их разделяют много лет. Но я знал его. Знал как брат, черт возьми. Твой отец был отличным, честным полицейским. Он никогда, никогда не делал того, чего вы могли бы стыдиться. Пойми меня правильно. И в то же время он был человеком, живым человеком, жил среди людей, как и ты, вот и все. Я не хочу, чтобы ты сидел тут на крыше и размышлял о том, что сказал бы твой старик. Он бы все понял, поддержал тебя, точно так же, как я тебя поддерживаю. Так мы и живем. Мы делаем то, что делаем, и не просим за это прощения. Вот что такое семья.
— Ладно. Хорошо. — Джо не вполне понимал, имеет ли Конрой в виду семью Дэйли или «семью» полицейских. Он подозревал, что для Брэндана разница не так уж велика. — А что вы скажете моей матери?
— А что я могу ей сказать? Правду. Что ты работаешь как вол, что ты устал, поэтому пусть она, Кэт и прочие оставят нас на некоторое время в покое.
Симфони-Холл. Среда, половина четвертого, последняя закрытая репетиция перед представлением
Что-то произошло в музыке, нечто волнующее. Музыканты это ощутили. Они глубоко дышали, будто пытаясь наполнить легкие новой аурой. Оркестр расширили за счет внештатных — репетировали пьесу Респиджи «Римские сосны», и сцена была переполнена музыкантами и инструментами. Стало больше духовых, прибавился органист. Некоторые оркестранты стояли на балконах вокруг сцены и выжидающе смотрели поверх позолоченных решетчатых перил. Дирижер был изящный лысый мужчина в элегантном черном кардигане, похожем на гардемаринскую куртку. Верхняя часть его туловища подергивалась в такт движениям руки. Он отрывисто, с немецким акцентом, выкрикивал инструкции: «Так! Громче! Да!»
В задней части зала в тени прятался Рики. Ему не особенно нравилась пьеса: музыка напоминала сентиментальное оркестровое сопровождение к диснеевским мультфильмам, в одних местах оживленное и яркое, в других — претенциозно-торжественное. Возможно, он просто не понимает классическую музыку. Но во время четвертой, и последней, части Рики тоже почувствовал нечто странное…
Музыка набирала мощь. В середине тихого, робкого пассажа пианиссимо вдруг выступили трубы и начали греметь, музыка вернулась в основную тональность («Так!» — воскликнул дирижер), духовые повели за собой весь оркестр к нарастающему крещендо, подъем длился две минуты — трубы на балконах заревели над пустым залом, и дирижер крикнул: «Громче!» В этом грохоте органист играл, откинув голову назад, с разинутым ртом, как будто в экстазе. Это был Курт Линдстром.
После репетиции Линдстром спустился со сцены вместе с несколькими музыкантами постарше. Они поговорили, один из них сказал нечто вызвавшее у Линдстрома громкий хохот. Потом Курт вышел. Он брел по Сент-Стивен-стрит, покачиваясь на каблуках, грудь вперед.
Отстав на полквартала, по противоположной стороне улицы шел Рики. Ему уже доводилось отслеживать простаков, и к этой части своей работы он относился педантично. Он не сомневался в своей способности здраво оценивать людей. Всякий толковый вор способен разузнать основные факты, необходимые для осуществления взлома: рабочее расписание жертвы, тип замков на двери, предполагаемый размер добычи. Рики, как ему казалось, отличался от прочих редкой способностью к эмпатии. Он полагал, что способен понять человека, которого грабит. Если позволяли обстоятельства, он задерживался в квартире, изучал книжные шкафы, коллекцию пластинок, аптечку, холодильник, ища подтверждения своим мыслям. Как и всякий вор, Рики высокомерно посмеивался над своими жертвами, которые оказывались не такими умными, осторожными и проворными, как он сам, иначе бы они не стали такой легкой добычей. В то же самое время он не одобрял второсортных взломщиков, которым требовалось выбить окно или выломать дверь, — по большей части это были приспособленцы и наркоманы, полностью игнорировавшие человеческий фактор. Они не удосуживались изучить жертву, не говоря уже о том, чтобы достичь вершин мастерства. Они не готовились, а потому подвергали себя неоправданному риску. Идиоты. Трудно сказать, кого Рики презирал сильнее — богатых идиотов, которых грабил, или бедных идиотов, которые занимали нижние ярусы его профессии.