– Знаешь, я думал, что будет лучше! – прошептал Владимир.
Я смотрела на него с изумлением.
– Что ты имеешь в виду? Куда лучше?
– Актеры играют вполсилы, – уверенно заявил он, когда мы вышли на антракт. – Они не верят в то, что делают.
– Я не понимаю! – воскликнула я. – Во что, ты считаешь, они должны верить? Это же опера! Они должны хорошо петь.
– Нет, – покачал головой он. – Это же не эстрада. Если ты не веришь, что ты сын богов, что ты сын Волка и что ты готов умереть, ты не сыграешь этого. Актеры хороши только тогда, когда по-настоящему верят в то, что играют. Хотя бы на пару часов.
– Не зна-аю, – протянула я. – Может, я не такой ценитель, но мне кажется, что опера просто шикарная.
– Ты так считаешь?
– Ты просто придираешься! – рассмеялась я. – Ты слишком хороший знаток. Тебе нужно быть проще.
– А ты знаешь, кто умеет играть лучше всего?
– Кто? – Я взяла его за руку и улыбнулась. – Точно не я. Из меня никакая актриса. Ужасно не люблю притворяться.
– Лучше всего могут что-то изобразить сумасшедшие. Потому что они искренне верят в то, что делают. В инопланетян, в проникающие в мозг лучи, в то, что они – тайные агенты КГБ и на них все охотятся.
– Потому что они верят в то, что делают? Я поняла. А во что ты веришь? – спросила я просто так, без всякого повода. И уж точно не рассчитывала на ответ, который услышала.
– Я верю, что ты создана для меня, – сказал он тихо и сжал мою руку.
Я вздрогнула и выдернула ладонь. Его слова меня испугали, и он, кажется, понял это. Владимир посмотрел на меня одним из своих странных долгих взглядов, но больше ничего не добавил. Второй акт мы смотрели без энтузиазма, я почти засыпала, а Владимир думал о чем-то своем. Вот Николай бы действительно мог уснуть на спектакле. Он бы просто не пошел в театр. Попробуй загони. Владимир почему-то был недоволен актерской игрой. И он действительно разбирался в этом. Я же совершенно не разбиралась в нем самом. Он удивлял меня все больше и больше.
Он действительно любил искусство. После всех этих выставок – долгих часов, проведенных перед старыми полотнами, после разговоров об импрессионизме и неоимпрессионизме в искусстве я убедилась в этом. Он не притворялся, чтобы произвести впечатление. Он это действительно любил. Он не смотрел телевизор, был спокоен к футболу – что, вообще, странно. Хотя разговор бы, наверное, поддержал.
Он умел играть на рояле. Этого я вообще не ждала. Мы сидели в каком-то маленьком кафе, я скучала, на улице шел дождь, и наши планы прокатиться в горы накрылись медным тазом. В углу, около отделанной декоративным кирпичом стены, стоял рояль. Владимир попросил разрешения попробовать инструмент. Ему разрешили. Он подал мне руку, подвел к роялю и стал играть – пьесу за пьесой, по памяти, иногда прерываясь, чтобы спросить меня, что еще я хочу услышать.
– Лучше скажи, чего еще я не знаю о тебе? – спросила я смеясь.
– Тебе понадобится вся жизнь, чтобы узнать меня.
– Это слишком долго. – Я покачала головой.
– Не для меня, – ответил он. – Мне кажется, что это счастье – провести жизнь рядом с человеком, от которого без ума. Оставайся со мной, и я тебе еще поиграю. Хочешь мазурку?
– Давай мазурку, – согласилась я, не понимая до конца, когда он серьезен, а когда шутит.
– Тогда ты танцуешь, – потребовал он и заиграл ритмичный мотив.
Я рассмеялась и замотала головой. Я не танцую, как бы ты ни играл.
Владимир повез меня в горы на следующий день. Мы лежали на траве и махали руками и ногами так, будто бы это крылья. Горы потрясли меня и изменили что-то внутри неизбежно и навсегда. Горы могут перевернуть чей-то внутренний мир. Один взгляд на мир – и ты другой. И все, чего ты хочешь, – это сидеть и молчать, смотреть вдаль вечно. Все остальное уже не имеет никакого значения.
Альпы уже немного опустели после лыжного сезона. Май выдался жаркий, снег таял. На наши плечи опускался туман, и мы гуляли там, где облака оставались внизу, под нами.
– Я никогда, нигде и ни с кем не чувствовал себя так, – сказал Владимир, сидя на вершине горы Цугшпитце.
– Удивительно, да? – прошептала я, скользя взглядом по четырем странам сразу, перебрасывая взор с Германии на Италию и обратно, лениво ощупывая взглядом Австрию и Швейцарию.
– Да. Это что-то необыкновенное, – кивнул он и прижал меня к себе.
– Как будто весь мир перед нами. Целая вселенная под ногами, да? Сразу понимаешь, как мало ты значишь в этом мире. Песчинка – сдует, и не останется следа. Жизнь такая короткая, да? – говорила я, подставляя лицо теплому ветру. – Мы такие слабые, нас так жалко. Мы такие глупые.
– Ты-то уж определенно, – рассмеялся он. – Почему ты думаешь, что нас жалко? Мы же с тобой счастливые, разве нет?
– Да. Мы счастливые, – согласилась я после некоторого раздумья. – Мы живем. Я чувствую себя живой, и это здорово. Я не чувствовала себя живой очень, очень давно.
– Ты с ним несчастна? – спросил Владимир и посмотрел на меня с беспокойным вниманием, которое меня немного пугало.
Я нахмурилась. Мне совершенно не хотелось говорить сейчас о Николае. Я никогда не была с ним несчастна. Я также не могла сказать, чтобы мы были с ним счастливы. Это слишком сложно – наша с ним жизнь. Слишком много всего. То, чего мы хотели – он хотел, – имело свою цену, и цена эта была высока. Я вспомнила вдруг, как он приехал домой однажды, снял куртку, а под ней у него оказался бронежилет. Бледное взволнованное лицо, усталые глаза. Счастье – слишком легкое, слишком воздушное слово. Счастье не носит бронежилеты. Счастье не боится, что его застрелят, когда оно будет заходить в свой подъезд.
– Расскажи мне, откуда ты родом? – спросила я после долгой паузы.
В глазах Володи застыл немой вопрос. Потом он кивнул, откинулся назад, на зеленую мягкую альпийскую траву.
– Я вырос в Челябинске.
– Где? – усмехнулась я.
– А что такое?
– То есть ты настолько суров…
– О, опять эта дурацкая история. Все эти шутки! – Владимир насупился, а я рассмеялась. – Я должен уже хоть раз посмотреть эту телепередачу.
– Телепередачу, – с удовольствием смаковала я. – Это не телепередача, это шоу. Не могу поверить, что я сплю с настоящим челябинским мужиком!
– Оля! – воскликнул он. – Перестань.
– Ладно, ладно, прости. Кем были твои родители? Когда ты уехал оттуда? Что за татушка у тебя была?
– Татушка? – Владимир нахмурился, а потом кивнул. У него на плече были заметны следы сведенной татушки. – А, это? Так, ерунда. Ошибка молодости.
– У тебя тоже были ошибки? – Я замотала головой в изумлении. – Не верю. Ты слишком идеальный. Ты никогда не ошибаешься.