Нередко дебаты прерывались сообщениями, часто вовсе не срочными: какой-нибудь солдат сообщал, что его батальон создал комитет и арестовал полковника. Иногда это были даже не сообщения, а речи, призывавшие защищать революцию.
Но когда седой прапорщик с раскрасневшимся лицом, задыхаясь, с листком бумаги в руке вскочил на трибуну и попросил тишины, Григорий понял, что на этот раз будет что-то важное.
Громко и медленно тот сказал:
— Царь подписал документ…
После первых же слов толпа зашумела. Оратор заговорил громче:
— Отречение от престола…
Крики перешли в рев. Григорий чувствовал, что нервы натянуты до предела. Неужели это в самом деле произошло? Неужели мечта сбылась?
Прапорщик поднял руку, ожидая тишины. Он еще не все сказал.
— И по причине слабого здоровья его сына Алексея он называет своим преемником младшего брата, великого князя Михаила.
Радостные крики сменились гневными воплями.
— Нет! — закричал Григорий, и его голос потонул в тысячах других.
Когда несколько минут спустя в зале стали успокаиваться, еще более грозный рев донесся снаружи. Должно быть, новость сообщили и толпе за стенами дворца, и там ее встретили с таким же негодованием.
— Временное правительство не должно на это соглашаться! — сказал Григорий Константину.
— Не должно, — согласился Константин. — Давай пойдем и скажем им это.
Они вышли из крыла Совета и пошли через дворец. Министры свежесформированного правительства заседали в зале, где раньше проводил свои собрания прежний Временный комитет — но в состав правительства вошли все те же члены комитета. Они уже обсуждали царский манифест об отречении.
Павел Милюков, вскочив на ноги, яростно спорил: центрист с моноклем доказывал, что монархию следует сохранить как символ законности.
— Дерьмо собачье! — проворчал Григорий. Монархия была символом несостоятельности, а не законности. К счастью, другие тоже так думали. Керенский, ставший министром юстиции, сказал, что Михаила тоже надо заставить отречься от престола, и, к облегчению Григория, большинство с ним согласилось.
Было решено, что Керенский и князь Львов отправятся к великому князю Михаилу немедленно. Милюков, яростно глядя через монокль, сказал:
— Я тоже должен пойти с ними, как представитель меньшинства!
Григорий думал, что это глупое предложение отметут, но остальные министры его приняли. Тогда Григорий встал и неожиданно для самого себя сказал:
— А я буду сопровождать министров как наблюдатель от Петроградского совета!
— Хорошо-хорошо, — устало сказал Керенский.
Они вышли из дворца через боковой вход и сели в два ожидавших лимузина «Рено». Бывший председатель Думы, чрезвычайно толстый Михаил Родзянко, тоже поехал. Григорий не мог поверить, что все происходит наяву. Он вошел в делегацию, которая направляется к великому князю, который должен отказаться от престола. А ведь еще недели не прошло с того дня, когда он покорно слез со стола по приказу поручика Кириллова. Мир менялся так быстро, что тяжело было это осознать.
Григорий никогда прежде не бывал в доме богатого аристократа. Куда бы он ни посмотрел, везде видел роскошные вазы, изящные часы, серебряные канделябры, безделушки с драгоценными камнями. Если бы он сейчас схватил какой-нибудь золотой кубок и выбежал через парадную дверь, то на вырученные за него деньги смог бы купить себе дом — только вот никто в эти дни не думает о золотых кубках, всем нужен хлеб.
Князь Георгий Львов, с серебристо-седыми волосами и широкой густой бородой, был единственным, кого не впечатляла обстановка дома и не угнетала значимость их миссии, но остальные заметно нервничали. Они ждали в гостиной, под суровыми взглядами родовых портретов, переминаясь с ноги на ногу на мягких коврах.
Наконец появился преждевременно начавший лысеть тридцативосьмилетний великий князь Михаил. К удивлению Григория, он нервничал еще больше, чем члены делегации. Несмотря на величественную осанку, он был смущен и растерян. Собравшись с духом, он наконец спросил:
— Что вы желаете мне сказать?
— Мы приехали, чтобы просить вас не принимать верховную власть.
— Ах вот как, — сказал Михаил и замолчал. Казалось, он не знал, как быть дальше.
Керенский не утратил присутствия духа.
— Народ Санкт-Петербурга с негодованием воспринял решение его императорского величества, — ясно и твердо заговорил он. — К Таврическому дворцу уже направляется огромный контингент войск. Если мы немедленно не объявим о вашем отречении, последует новое восстание, а затем — гражданская война.
— О боже, — тихо сказал Михаил.
Григорий решил, что великий князь не особенно умен. «Чему я удивляюсь? — подумал он. — Если бы эти люди были умны, им бы не приходилось сейчас отказываться от трона».
Милюков, сверкая моноклем, произнес:
— Ваше императорское высочество, я представляю во Временном правительстве меньшинство, которое считает, что монархия — единственный символ государственной власти, привычный для масс.
Это еще больше сбило с толку великого князя. Григорий понял, что в возможности выбора тот нуждается меньше всего. Михаил сказал:
— Господа, я бы хотел на несколько минут остаться наедине с господином Родзянко, если не возражаете. Нет, выходить не надо, мы с ним просто перейдем в соседнюю комнату.
Когда колеблющийся наследник престола и толстый председатель Временного комитета вышли, остальные стали тихо переговариваться. К Григорию никто не обращался. Он был в комнате единственным солдатским депутатом и чувствовал, что его побаиваются, подозревая — и правильно, — что карманы его сержантской формы набиты оружием и патронами.
Вернулся Родзянко.
— Он спросил меня, можем ли мы гарантировать ему личную неприкосновенность, если он взойдет на престол, — сказал Родзянко. Григорий нисколько не удивился, что великий князь больше печется о себе, чем о своей стране. — Я сказал, что не можем, — заключил Родзянко.
— И?.. — сказал Керенский.
— Он сейчас придет.
Ожидание казалось бесконечным. Но вот вернулся великий князь Михаил. Воцарилось молчание, которое долго никто не нарушал.
Наконец Михаил сказал:
— Я решил не принимать верховную власть.
Григорию показалось, что его сердце остановилось. Восемь дней, подумал он. Восемь дней назад женщины шли с Выборгской стороны через Литейный мост. А сегодня завершилось трехсотлетнее правление Романовых.
Керенский жал руку великому князю и говорил что-то пафосное, но Григорий не слушал.
«Мы этого добились, — думал он. — Мы совершили революцию. Мы свергли царя».
VII