Ему нравилось, как Моника обращалась с собакой. Она не тискала ее, не кормила своей едой, не сюсюкала, как другие девицы. Она просто велела псу идти рядом и лишь иногда бросала теннисный мячик, чтобы он его принес.
— Жаль, что надежды в отношении русских не сбылись, — сказала она.
Вальтер кивнул. Правительство князя Львова заявило, что будет продолжать войну.
Армии на восточном фронте Германии не освободятся, и войска во Франции не получат подкрепления. Война будет продолжаться.
— У нас одна надежда, — сказал Вальтер, — что правительство Львова падет и к власти придет фракция, стремящаяся к миру.
— А такое возможно?
— Трудно сказать. Левые революционеры по-прежнему требуют хлеба, мира и земли. Правительство пообещало провести демократические выборы в учредительное собрание — но кто в них победит? — Он поднял палку и бросил, чтобы Пьер принес. Собака метнулась за ней и гордо вернулась с палкой в зубах. Вальтер наклонился, чтобы ее погладить, а когда выпрямился, Моника была совсем рядом.
— Вальтер, вы мне нравитесь, — сказала она, глядя ему прямо в глаза своими глазами цвета темного янтаря. — И мне кажется, у нас никогда не кончатся темы для бесед.
Ему тоже так казалось, и он чувствовал, что если бы сейчас попытался ее поцеловать, она бы ему позволила.
Он шагнул в сторону.
— Вы мне тоже нравитесь, — сказал он. — И пес у вас чудесный…
Он рассмеялся, чтобы показать, что говорит не всерьез.
Но она все равно обиделась и отвернулась, закусив губу. Она говорила так прямо, как только может себе позволить воспитанная девушка, и он ее отверг.
Они пошли дальше. После долгого молчания Моника сказала:
— Хотелось бы мне знать вашу тайну…
«О Господи, — подумал он, — она видит меня насквозь».
— У меня нет никаких тайн, — солгал он. — А у вас?
— Ничего, о чем стоило бы рассказать… — Она подошла к нему и стряхнула что-то с плеча. — Пчела, — сказала она.
— Рановато в этом году появились пчелы.
— Может, будет раннее лето…
— Еще не настолько тепло.
Она зябко передернула плечами.
— Вы правы, прохладно. Вы не принесете мне шаль? Можно пойти на кухню и сказать служанке, она найдет.
— Конечно.
Прохладно не было, но джентльмен никогда не откажет даме в подобной просьбе, как бы странно она ни звучала. Совершенно ясно, что Моника хотела на минутку остаться одна. Он неторопливо пошел к дому. Ему было жаль ранить ее чувства. Они действительно подходили друг другу, в этом их матери были совершенно правы, и, конечно, Моника не могла понять, почему он ее отвергает.
Он вошел в дом и по задней лестнице спустился на кухню, где увидел пожилую служанку в черном платье и кружевном чепце. Она отправилась искать шаль.
Вальтер ждал в холле. Дом был отделан в стиле югенд, что пришел на смену пышным завиткам рококо, которые так любили родители Вальтера, и наполнял хорошо освещенные комнаты мягкими оттенками. Холл с колоннами был отделан серым мрамором прохладного спокойного тона, на полу лежал серо-коричневый ковер.
Вальтеру казалось, что Мод за миллион миль от него, на другой планете. И в каком-то смысле так оно и было, ведь довоенное время никогда не вернется. Он не видел свою жену и не слышал о ней почти три года, а может, они больше никогда уже не встретятся. Хоть она и не исчезла из его памяти — он не смог бы забыть их любовь, — но, к своему огорчению, он обнаружил, что уже не помнит подробностей их встреч: в чем она была, где именно они целовались или брались за руки, что они ели, пили, о чем говорили на этих бесконечных лондонских приемах. Иногда ему приходило в голову, что война в каком-то смысле развела их. Но он гнал от себя эту стыдную, предательскую мысль.
Служанка принесла желтую кашемировую шаль. Вальтер вернулся к Монике — она сидела на пне, Пьер лежал у ее ног. Вальтер подал шаль, и она накинула ее на плечи. Этот цвет ей шел, глаза казались темнее, а румянец ярче.
У нее было странное выражение лица. Она протянула Вальтеру его бумажник.
— Должно быть, это выпало у вас из пиджака, — сказала она.
— О, благодарю вас! — Он вернул бумажник во внутренний карман пиджака, все еще висевшего у него через плечо.
— Пойдемте в дом, — сказала она.
— Как пожелаете.
Ее настроение заметно изменилось. Может, она просто решила отказаться от него. Или еще что-нибудь случилось?
Его поразила внезапная мысль. А действительно ли бумажник выпал из пиджака? Или это она его вынула, стряхивая с его плеча необычайно раннюю пчелу?
— Моника, — сказал он, остановившись и глядя ей в лицо. — Вы заглядывали в мой бумажник?
— Вы сказали, что у вас нет тайн, — ответила она, и ее лицо залила яркая краска.
Должно быть, она увидела газетную вырезку, которую он хранил: «Леди Мод Фицгерберт всегда одета по последней моде».
— Это верх невоспитанности! — сказал он возмущенно. Но больше всего он злился на самого себя. Не надо было хранить эту компрометирующую фотографию. Если Моника поняла, что это значит, — могли понять и другие. Тогда его с позором вышвырнут из армии. Его могут обвинить в измене и посадить в тюрьму, а может, и расстрелять.
Хранить фото было глупо. Но он знал, что никогда не выбросит его. Это было все, что у него осталось на память о Мод.
Моника положила ладонь ему на руку.
— Я никогда в жизни не делала ничего подобного, и мне очень стыдно. Но поймите, я была в отчаянии. Ах, Вальтер, я так стремительно в вас влюбилась… и увидела, что вы тоже могли бы меня полюбить, — я поняла по вашим глазам, по тому, как вы улыбались, когда смотрели на меня. Но вы ничего не говорили! — У нее в глазах стояли слезы. — Все это просто с ума меня сводило!
— Мне очень жаль, что так получилось, — сказал он. Сердиться на нее было невозможно. Она вышла далеко за рамки приличий, открыв ему свое сердце. Ему было страшно жаль ее, жаль их обоих.
— Мне просто нужно было понять, почему вы от меня отворачиваетесь. Теперь я, конечно, понимаю. Она очень красивая. И даже немного похожа на меня. — Она вытерла слезы. — Она просто нашла вас раньше, чем я. Вы, наверное, помолвлены… — сказала она, проницательно глядя на него своими темно-янтарными глазами.
После того как она была с ним так откровенна, он не мог лгать. И не знал, что ответить.
Она догадалась, почему он колеблется.
— О боже! — воскликнула она. — Неужели вы женаты?
Это была катастрофа.
— Если это станет известно, у меня будут большие неприятности.
— Я понимаю.
— Я могу надеяться, что вы сохраните мою тайну?