— Если вы получили его незаконно, оно не может быть использовано в суде. Я думаю, так сказал бы любой юрист. Но здесь нет юристов. Потому я говорю, что это — неправедный суд.
— А вам известно, что вы можете понести наказание за неуважение к суду? — спросил Фиц.
«Мне уже грозит смертная казнь, — подумал Билли. — Какой дурак этот Фиц, если думает, что меня испугают его угрозы!»
Но сказал другое:
— Я защищаюсь, указывая на несостоятельность суда и незаконность обвинения. — На конверте написан обратный адрес и имя сержанта Билли Уильямса, — сказал Мюррей. — Если обвиняемый желает заявить, что не писал письма, ему следует сделать это сейчас.
Билли ничего не ответил.
— В письме зашифровано сообщение, — продолжал Мюррей, — которое можно расшифровать, читая каждое третье слово, а также первые буквы названий песен и фильмов. — Мюррей передал письмо Эвансу. — В расшифрованном виде сообщение звучит так…
В письме Билли описывал несостоятельность правления Колчака, рассказывая, что несмотря на все свое золото, они не заплатили работникам Транссибирской магистрали, в результате чего продолжились проблемы с транспортом и снабжением. В письме также подробно описывалось, какую именно помощь оказывает Колчаку Великобритания. Эту информацию держали в тайне от граждан Великобритании, на чьи деньги существовала армия и чьи сыновья рисковали здесь своей жизнью.
— Вы отрицаете, что посылали это письмо?
— Я не могу комментировать улику, полученную незаконно.
— Адресат Э. Уильямс — на самом деле миссис Этель Леквиз, возглавившая кампанию «Руки прочь от России!», не так ли?
— Я не могу комментировать улику, полученную незаконно.
— А она использовала полученную от вас информацию для того, чтобы публиковать в газетах статьи, порочащие и дискредитирующие британскую армию и угрожающие успеху наших действий здесь.
— Никак нет, — ответил Билли. — Армию дискредитировали люди, которые нас сюда послали с тайным и незаконным заданием, не ставя в известность парламент и не получив его одобрения. Кампания «Руки прочь от России!» — лишь первый шаг из числа необходимых для того, чтобы мы вернулись к нашей истинной роли защитников Великобритании и перестали быть личной армией маленького кружка генералов и политиков правого толка.
Точеное лицо Фица покраснело от гнева.
— Я думаю, мы слышали уже достаточно, — сказал Фиц. — Теперь суд вынесет приговор.
Мюррей ему что-то шепнул, и Фиц добавил:
— Ах, да! Обвиняемый, желаете что-нибудь сказать?
Билли встал.
— Я прошу вызвать моего первого свидетеля, полковника графа Фицгерберта.
— Прекратите дурачиться, — сказал Фиц.
— Прошу занести в протокол, что суд отказался позволить мне допросить свидетеля, несмотря на его присутствие в зале суда.
— Не тяните!
— Если бы мне не отказали в моем праве вызвать свидетеля, я бы спросил полковника Фицгерберта о его отношении к моей семье. Нет ли у него ко мне личной неприязни из-за того, что мой отец — глава профсоюза его шахтеров? И о его отношении к моей сестре: разве не правда, что он назначил ее экономкой, а потом без видимых причин уволил? — Билли подавил искушение сказать об Этель больше, ему не хотелось чернить ее имя, и кроме того, намека было наверняка достаточно. — Я бы спросил о его личной заинтересованности в этой незаконной войне против правительства большевиков. Правда ли, что его жена — русская княжна? И его сын должен получить здесь наследство? Правда ли то, что полковник находится здесь ради защиты своих личных финансовых интересов? И правда ли, что все вышеперечисленное является истинной причиной для этого бутафорского суда? И разве это не лишает его права быть судьей в этом деле?
Фиц выслушал все это с каменным лицом, но Мюррей и Эванс, похоже, были потрясены. Об личной подоплеке они ничего не знали.
— И еще одну вещь я хотел бы сказать, — произнес Билли. — Кайзеру Вильгельму предъявлено обвинение в военных преступлениях. Доказывают, что он объявил войну против воли немецкого народа, которая должна была получить выражение через народных представителей в Рейхстаге, немецком парламенте. И в качестве противоположного примера приводят Великобританию, объявившую Германии войну только после обсуждения в палате общин.
Фиц делал вид, что ему скучно, но Мюрреи и Эванс слушали внимательно.
— А теперь подумайте об этой войне в России, — продолжал Билли. — Ее никогда не обсуждали в парламенте. Информацию о ней утаивают от народа под тем предлогом, что для проведения операции необходимо обеспечивать ее секретность — вечная отговорка армии, когда она сознает свою вину. Мы сражаемся, но война не была объявлена. Британский премьер-министр и его коллеги находятся точно в том же положении, что и кайзер со своими генералами. Это они действуют незаконно, а не я.
Билли сел. Капитаны и Фиц начали совещаться. Билли подумал, не слишком ли далеко он зашел. Он чувствовал, что надо быть резким, но он мог вызвать неодобрение капитанов вместо того чтобы привлечь их на свою сторону.
Однако, похоже, у судей возникли разногласия. Фиц что-то говорил, а Эванс отрицательно качал головой. Мюррею было явно неловко. Может, это хороший знак, подумал Билли. Но все равно ему было страшно, как никогда в жизни. Ни на Сомме под пулеметным огнем, ни в шахте во время взрыва — никогда он не испытывал такого страха, как сейчас, когда его жизнь была в руках этих враждебно настроенных офицеров.
Наконец они пришли к единому мнению. Фиц посмотрел на Билли и сказал:
— Встаньте.
Билли встал.
— Сержант Уильям Уильямс, суд признал вас виновным. — Фиц смотрел на Билли, словно надеясь увидеть на его лице ужас поражения. Но Билли ожидал, что его признают виновным, и его страшил не обвинительный приговор, а мера наказания, к которой его приговорят.
Фиц объявил:
— Вы приговорены к десяти годам каторжных работ.
Сохранять неприступный вид больше не было сил. Да, его не казнят, но десять лет! Когда он выйдет на свободу, ему будет тридцать. Тысяча девятьсот двадцать девятый год. Милдред будет тридцать пять. Половина жизни позади. Билли больше не мог контролировать выражение лица. На глаза навернулись слезы.
На лице Фица появилось выражение удовлетворения.
— Увести, — приказал он.
И Билли повели отбывать наказание.
Май — июнь 1919 года
В первый день мая Вальтер Ульрих написал Мод письмо из Версаля.
Он не знал, жива она или нет. После Стокгольма он не получал от нее известий. Между Германией и Великобританией все еще не было почтового сообщения, так что за два года это была его первая возможность.